Ричард Олдингтон: "О вы, джентльмены Англии!"

Совсем по-иному отнесся к этой развязке Гарольд. Его ужасно злило («удручало», как он выражался) то, что Блентроп от него ускользнул, но он любил повторять общеизвестную, хотя и малоутешительную истину, что слезами горю не поможешь, да деловому человеку и плакать некогда. Через какую-нибудь неделю он уже перестал пилить Эстер за ее «бестактность» и неумение «подыгрывать» мужу. Он был очень занят. Старый Розенграб не давал ему передышки. Время было горячее — разгар «бума» девятнадцатого — двадцатого годов, и старика одолевало беспокойство: он хотел «разгрузиться», сбыть акции, раньше чем наступит кризис. В некоторых случаях они попадали впросак, и положение ухудшалось настолько, что Гарольд имел основания изрекать фразы в духе шекспировского полицейского Клюквы: «Каково нести потери, знает лишь тот, кто пережил это». Но хотя Розенграб усиленно поощрял такие стенания Гарольда на людях (тогда у новоиспеченных богачей было принято плакаться на бедность, изображать разоренных, намекая, что они, мол, вынуждены были продать свои земли, пожалованные еще Вильгельмом Завоевателем, и столовое серебро — дар Карла II одной из их прабабок), фирма делала блестящие дела.

Потом для Гарольда наступил период затишья: старый Розенграб занял выжидательную позицию и никаких «крупных операций» не предпринимал. Но время шло, война, конца которой они ждали, как катастрофы, затягивалась, и фирма снова развила усиленную деятельность, а Гарольд еще энергичнее прежнего занялся «ловлей» клиентов. На затевавшихся с этой целью пиршествах часто присутствовала и Эстер с томным видом трагического безучастия, который отпугивал мужчин. Только спустя год после удара, нанесенного Блентропом, она с равнодушием, быть может и не вполне притворным, уступила настойчивым домоганиям крупного коммерсанта, одного из жрецов того же бога, которому служил Гарольд. Это был хорошо сохранившийся выхоленный джентльмен, большой балагур. После второго романа Эстер стала уже смелее. Да, она была неверна Гарольду, — уйти от этого факта не помогала даже женская логика. Оставаться же верной далекому и явно охладевшему к ней Блентропу было бы нелепо: он не ответил ни на одно из ее писем, полных отчаяния, а позднее и упреков. В конце концов она, вероятно, поняла, что и в Вест-Индии есть женщины… Как бы то ни было, когда пылкие чувства ее нового любовника остыли до холодной почтительности, Эстер стала еще ветренее и неразборчивее. Это был единственный способ мстить за свою безотрадную жизнь. И разве Гарольд не призывал ее постоянно «идти навстречу» выгодным клиентам?

И вот Эстер изощрялась во лжи и ловко обманывала мужа.

Гарольд растолстел и стал еще самоувереннее. Чем больше он богател, тем больше гордился собой и больше привередничал, хотя брюзжать не было причин — ведь он без тени сомнений смотрел в будущее, уверенный, что оно сулит ему еще большие успехи. Ему никогда теперь и на ум не приходило устанавливать предел, до которого погоню за деньгами можно совмещать с добродетелью. Любимой темой его рассуждений дома и в обществе была недопустимо близорукая политика правительства. Он с большим жаром сетовал на то, что оно установило налоги на сверхприбыль, не считая нужным поощрять коммерцию. Десять тысяч фунтов годового дохода, затем двадцать тысяч, затем тридцать тысяч… Словом, тан Гламисский — тан Кавдорский — и, наконец, король… [10] …тан Гламисский — тан Кавдорский — и, наконец, король… — реминисценция из шекспировского «Макбета». Все давала своему любимцу судьба. Что поделаешь, если не в его силах было избавить Эстер от глубокой тоски, которую она пыталась заглушить дурманом любовных утех. Он был волен спокойно идти дальше или повернуть обратно, если бы ему пришла в голову такая мысль. Да, да, ничто не грозило ему, пока Бирнамский лес не двинулся на Дунсинан [11] …пока Бирнамский лес не двинулся па Дунсинан. — Реминисценция из «Макбета». Дунсинан — замок Макбета, которому было предсказано: «Пока на Дунсинанский холм в поход // Бирнамский лес деревья не пошлет, Макбет несокрушим» (IV, 1). и Английский государственный банк не прекратил платежи. А это было немыслимо: ибо господь всемогущ.

По дивной логике вещей наш финансист, для которого люди были дичью, до страсти любил собак. Эти мерзкие пожиратели отбросов разрешили для себя проблему существования: они униженно ластятся к двуногим, чтобы обеспечить себе прокорм. Как и многие любители собак, Гарольд в своих собаках обожал себя; он терпеть не мог тех животных, которые сохраняют некоторое внутреннее благородство и отказываются быть добровольными рабами или хотя бы восстают против порабощения. Кто угодно может скомандовать своему псу: «Ложись, скотина!» — и пес будет ползать на брюхе и лизать хозяину сапоги. «Ко мне, негодный!» — и пес с радостной готовностью вскакивает, подобострастно благодарит за унижение, виляя хвостом (по всей вероятности, наполовину обрубленным) и повизгивая. Гарольду это было приятно, ему нравилось все то, что естественно возмущает всякое независимое существо. Ну и, кроме того, собаки породистые и бесполезные стоят больших денег. Гарольд не уставал восхвалять свою собаку, утверждая, что «в ней есть все качества, которые составляют его идеал». Разумеется, эти идеальные качества он желал бы видеть только в других людях, ибо необходимость покоряться была ему так же ненавистна, как бедность и воздержание. Пожалуй, погоней за идеалом можно объяснить и частую смену тайных подруг, так сказать, морганатических жен этого великого человека. Ни одна из них не была его идеалом, — очевидно, он не мог найти женщину с подлинно собачьими добродетелями, хотя некоторые из них, те, что победнее, очень старались ему угодить. Гарольд всегда жаловался, что он не встретил ни одной женщины, которая любила бы его ради него самого.