Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было

Но чтобы достойно принять ответственность, надо понимать и себя, свое положение, и то, за что отвечаешь. Понимает ли себя эмиграция? Понимает ли, что такое культура? Где она? В ком она?

Русская культура — не Пушкин, не Чаадаев, не декабристы, не западники, не славянофилы, не литература, не философия… она все это вместе, все эти (и еще многие другие) вместе: она в Пушкине — и в декабристах; в Белинском — и Вл. Соловьеве; в Герцене — и в Аксакове; в реформах Александра II — и в раскольничьем сыне Егоре Сазонове; в Петре (особенно Петре!) — и начале февральской революции; она и в Чаадаеве — и в святителе Гермогене… Она — некая цельность, струна, свитая из множества нитей, которые тянутся отовсюду, от всех сторон жизни. Если народ (беру это понятие в полной широте) — живой организм, культура — его дыханье.

Можно ли убить народ, совсем прекратить его дыханье? Нет; но прекращать, на время, это дыханье, делать его редким, затрудненным, и даже — если перейдена мера — как бы незаметным, — можно. Тогда прекращается и культура. Для дыханья нужна мера свободы.

Культура — дух свободы, и только свободы. Культура лишь там, где был свободный вздох, где дыханье прорвалось, хотя бы вопреки противодействующей силе, т. е. где была над ней победа.

В цельном, едином, образе русской культуры, — если мы именно в цельности возьмем его, — нет больших и маленьких людей (как нет и мертвых: все живые). Каждый свободный вздох входит в нее необходимой и неотъемлемой частью, живет, пока жива она. Мертвая сила отпадает — остается то, что ее победило. И вся история русской культуры, история борьбы Двух сил, — есть цепь победы свободного дыханья.

Но вот — наше время. Никогда еще не было в России (да и в Другой стране) такого разрастания мертвой силы; такой чудо-вищной мертвой руки, сдавившей горло народа. Мера перейдена. И дыханье прекратилось (или почти прекратилось).

Беспамятство? Не есть ли основа, корень, суть культуры, проходящей сквозь ряды поколений, — память? И враги, лишившие Россию свободного дыхания, стремятся уничтожить в народе и память, корни культуры.

возглашает один советский поэт, а другой прибавляет:

Торжество преждевременное. Конечно, стоило бы вырастить 3–4 поколения беспамятных, чтобы культуре пришла смерть. Но, к счастью, это невозможно.

Как бы то ни было мы с полным правом можем повторить: русская культура в опасности. И если мы, здесь, — не случайное собрание беженцев, а действительные эмигранты, мы должны сознать наш долг и перед культурой нашей, и перед Россией. Всякий смысл в том, что люди, — целый народ по количеству, — никогда не знавшие совершенно свободного дыханья, очутились в условиях свободы и могут свободе учиться. Едва умеющие плавать — они сразу брошены в воду. Не для того ли брошены, чтобы уметь?

Громадная работа лежит перед эмиграцией. И работа патриотическая. Были ли мы когда-нибудь настоящими патриотами? До сих пор есть между нами склонные к лжепатриотизму, не далеко ушедшему от своего рода шкурничества. Что мол, мне, я хочу России, я хочу на ее травке поваляться, а какая она — не наше дело.

Это надо забыть. Настоящий патриотизм бескорыстен. Он требует отказа от себя. Мы никогда не увидим России? В чужую землю нас зароют? Пускай, но пока не зарыли — будем делать наше дело, то, которое нам предназначено, которое именно мы только и можем делать сейчас, ибо только у нас, лишенных земли, — есть свобода. И не для себя будем стараться сохранять и приумножать ценности родной земли, — а для нее.

Великая ценность — культура, — вся соткана из свободных веяний духа. Дух дышит, где хочет. Россия не забыта; но если его дыханье там для нас еще не приметно — от своего дела отказываться нельзя. Пусть боязливые занимаются вопросом, — что лучше, земля без свободы, или свобода без земли? Не прямее ли, не любовнее ли, служить нашей свободой — земле?

В одном общем деле — нет малых, нет великих. Лишь бы отдавал каждый всю силу. Лишь бы твердо знал, что на каждые, данные ему, «два таланта» он должен возвратить другие дела.

Но это — нужно; иначе как «войти ему в радость», когда наступит день восстания? А день наступит: ибо Россия «не умерла, но спит».

Моей речи, произнесенной 7 мая, в Париже, на собрании в память Н. В. Чайковского, я предпосылаю несколько слов. Они касаются и самого собрания, и статьи Д. Философова «Своеобразная богобоязнь». Статья эта, по существу очень справедливая, — в отношении к данному собранию не совсем точна. Это и неудивительно: автор берет собрание по газетным отчетам, которые все поверхностны, сбиты, и сути речей нисколько не передают.