Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было

«Услуги еврейские, как гвозди в руки мои, ласковость еврейская как пламя, обжигает меня.

Ибо, пользуясь этими услугами, погибнет народ мой, ибо обвеянный этой ласковостью задохнется и сгниет мой народ».

Не правда ли, по-плоскому рассуждая, — самый обыкновенный «антисемитизм». Уж не в Новом ли Времени это было напечатано? Нет, нет; и такие рассуждения я устраняю. Да и в то время никому в голову не пришло бы, что Розанов «сделался» антисемитом. Он и не сделался. Книгу свою «Темный лик», чисто христоборческую, пламенно отстаивал, защищаясь — Библией, еврейством, на сторону которого становился, как бы сливаясь с ним.

Для Розанова, в этой книге, Христос — не Мессия; какой уж Мессия, когда он доказывает, что это разрушитель, «спавший с неба как молния»… Но сливается ли отношение Розанова ко Христу, этому лжемессии, совпадает ли с отношением еврейским? Тут опять корни; корни Розанова, не христианина, находятся в истории христианской. И вот «ощущение» его (он весь в ощущениях, всякая его мысль проходит сквозь ощущение, и это особенно ценно).

«…Как зачавкали губами и идеалист Борух, и такая милая Ревекка Ю-на, друг нашего дома, когда прочли «Темн. лик». Тут я сказал себе: Назад! Страшись! (мое отношение к евреям). — Они думали, что я не вижу: но я хоть и сплю вечно, а подглядел. Борух, соскакивая с санок, так оживлено, весело воскликнул, как бы передавая мне тайную мысль и заражая собою:

— Ну, а все-таки Он — лжец.

Я даже испугался. А Ревекка проговорила у Шуры в комнате: «Н-н-н-да… Я прочла «Теми. лик»». И такое счастье опять в губах. Точно она скушала что-то сладкое».

Такие физиологигеские (зрительно-осязательные) вещицы надо увидеть, чтобы понять то, чему мы не хотим верить в истории, в сказаниях. Действительно, есть какая-то ненависть между Ним и еврейством. И когда думаешь об этом — становится страшно. И понимаешь неноуменальное, а не феноменальное «распни Его». Думают ли об этом евреи? Толпа? По крайней мере никогда не высказываются».

Вечно, по-русски, все преувеличивающий Розанов, — и тут, может быть, преувеличивал. Но ведь он корни рассматривает, из глубин ниточку тянет. Что-то от правды подсмотрел. Не принял, не «понравилось», отметил, как черту разделяющую. Ведь не Мессия же, ведь Он, и, по Розанову, против Бога-Творца пошел, из древних заветов которого вырос Израиль… выросло еврейство. Не право ли оно в ненависти? Оказывается, нет. Оказывается, опять, по Розанову, эта ненависть разделяет (если она есть). Прибавим, для справедливости: Розанов если не так же, по-иному, то больше, чаще, «страшился» и христиан, у которых в самом христианнейшем благочестии их «подглядывал» ненависть к Богу Израиля, к тому, Кого Иисус-израильтянин называл Отцом.

Евреи «не высказываются», молчат. Неевреи, вот хотя бы устами Розанова, подглядывают и высказываются. Несомненная гениальность Розанова в этих подглядываниях и высказываниях заставляет нас только еще серьезнее к ним отнестись. И ведь не черты, разделяющие одни, он подглядывает, он, так близко, так почти на груди еврейства лежащий. Как не верить? Вот что говорит он еще, незадолго до смерти:

«Евреи — самый утонченный народ в Европе». «Все европейское, наше, как-то необыкновенно грубо, жестко, сравнительно с еврейским… И везде они несут благородную и святую идею «греха» (я плачу), без которой нет религии… Они. Они. Они. Они утерли сопли пресловутому человечеству и всунули ему в руки молитвенник: на, болван, помолись. И чудная Дева — из евреек. Что бы мы были, какая дичь в Европе, если бы не евреи». Социализм? Но «ведь социализм выражает мысль о «братстве народов» и «братстве людей», и они в него уперлись…».

Эти слова Розанова так глубоки, несмотря на кажущуюся беглость, на их простоту и грубость, что раскрывать их, расшифровывать, можно до бесконечности. О чем тут речь? О еврействе ли только? Не о христианстве ли, — в каком-то взгляде от еврейства и в связи с ним, или в предчувствии потенциальной связи?

Но не будем продолжать. Кое-что Розанов все-таки высказал, за многих и многих неевреев: что им в евреях «нравится», что «не нравится». О еврейском благочестии, смыкающем уста, Розанов тоже знал. Им труднее, чем нам, говорил он, да ведь можно и потрудиться, и поступиться немножко для нас, если мы не понимаем. Он верил, что мы «чего-то не понимаем»; а так ли уж хотят евреи, чтоб «мы понимали», — об этом не задумывался; сам говорил за них, и лишь вдруг остановится и начнет «подглядывать».