Зинаида Гиппиус - Чего не было и что было

Оставляю в стороне подробный и тщательный разбор поэтики Ходасевича. Замечу лишь, что сама эта тщательность, местами, являет вид какой-то преднамеренности, предуготовления к выводам, чего автор, конечно, не хотел. Кроме того, она путает язык статьи, излишне ее многословит. Ошибка г- Вейдле, — его, как он сам говорит, «пристрастной» критики, — на мой взгляд, не здесь. Она… как бы это сказать? — в его намерениях, целях, последних выводах. А выводы, конечно, из общего коренного отношения к Ходасевичу. Вейдле упорно ищет и находит для Ходасевича достойное его место в русской и мировой поэзии. На мой же взгляд (все только на мой взгляд!), этого вовсе не нужно было делать. Задание Вейдле заставляет его прибегать к сравниванию поэтов, а это прием всегда неудачный: поэты («Божьей милостью») — величины несравнимые. Главное же, (что мне доказывает самый строй статьи) это, что и образ нашего времени, и образ Ходасевича представляются Вейдле гораздо менее трагичными, нежели оно есть на деле. В труде Вейдле ничто не забыто; все связано, сказано, все прослежено, осмотрено; одного только нет: а вдруг и наше время, и Ходасевич, — не дважды два, равное четыре, а дважды два — пять?

Для меня образ Ходасевича с его поэзией — трагедия столь раздирающая, и столь загадочная, что тихо-любовное прикосновение к ней, заботливое и восхищенное, как у Вейдле, не дает мне удовлетворения. В такую трагедию нужно бы всматриваться иначе, говорить о ней другим голосом. Слишком она сложна…

Вот до какой степени в ней все есть, и как полно может в одной капле, в одном современнике отразиться наша современность!

Впрочем повторяю уже сказанное: г. Вейдле от себя, от своего виденья, от своей любви, — вполне прав. Но это не мешает быть правым и мне, — если я вижу в Ходасевиче что-то большее и что-то иное, чего не видит Вейдле.

Я не успеваю на этот раз отметить других авторов, нашедших приют в 34-й книжке «С. Зап.». Но так как забота говорить о «С. 3.»-журнале, по-видимому, отпадает, то к интересным статьям всегда можно будет вернуться, независимо от того, в последней или не последней книжке они напечатаны.

Это новое положение дел нисколько, по-моему, не умалит для эмиграции значения «Современных Записок»; напротив, выиграют и они — и сотрудники.

Русский писатель В. В. Розанов менее известен, чем того достоин. А в смысле знаемости — знают его совсем немногие. Впрочем, и трудно это в наши времена. Розанов умер в России, книг его нет нигде.

Но из истории русской мысли Розанова не выкинешь, как не выкинешь Вл. Соловьева или Толстого. Есть и другие, совсем неизвестные, — о них вспомнят после. Собственно о Розанове я не собираюсь говорить; слишком он сложен, махров, о нем десяти книг мало. Существо гениальное, с умом и душой прозорливым до крылатости, и — человек из слабых слабый, тоже почти гениально. Какой-то сноп противоречий. Его почти нельзя и судить человеческим судом. Осудишь — и чувствуешь: нет, не прав. Восхвалишь — опять не то. Пусть уж его судят не здесь, не на земле… если он и там не попросится, чтобы «без суда пропустили»…

Нам важно, однако, указать на некоторую особенность Розанова в подходе к вопросам, к которым подходили все мыслители мира. Мыслитель! Как нейдет к Розанову это слово! И вообще-то оно узкое, а уж Розанов — он скорее пытатель, расследователь, одержимый, гениальный догадчик, то видящий на три аршина под землю, то вдруг ничего не видящий… Но сделал он для своего времени то же, что делает каждый «мыслитель» — для своего. Он наново поставил, по-новому осветил вопросы, лежащие в круге трех вопросов, — главных, которыми держится мир. Они главные потому, что касаются решительно всех и решительно всегда. Это конечно, Бог, Любовь, Смерть. Ведь если кто-нибудь скажет, что Бог его никак не касался и что он Бога ни в каком виде и образе, не касался, — мы не поверим. Если скажет, что любви не касался и не коснется, — мы удивимся и тоже не поверим. Относительно же смерти, что она его не касается, этого уж даже никто и не скажет.

Всякий значительный человек (так называемый «мыслитель»), открывая новое в области этих трех вопросов, освещая по-новому и ставя новые, свои, вопросы, — редко их сам разрешает. Что разрешил Ницше? Или Ибсен? Или Вейнингер? Или Вл. Соловьев? А вопросы они поставили громадной важности и яркости. Индивидуальным творчеством можно лишь подвести к какой-то черте, к новой ступеньке вверх — куда вступают уже другие, — следующие. Случается, когда вопрос поставлен коротко и несложно, что творец его находит, как будто и решение. Но это решение только для себя. Если нашедший о том не подозревает — он становится учителем. Такое решение нашел Толстой и так сделался (или его сделали) учителем.