Говард Фаст: Подвиг Сакко и Ванцетти [Легенда Новой Англии]

Представители прессы выразили ему свою благодарность, и он не без гордости отметил свое умелое и спокойное обращение с ними и то, что он не преувеличил, но и не умалил значения происходящих событий.

Пока начальник беседовал в столовой с представителями печати, тюремный врач, электротехник, парикмахер и двое надзирателей отправились в камеры смертников. Как и начальник тюрьмы, они отлично понимали важность каждого своего сегодняшнего шага, однако им выпало на долю иметь дело не с прессой, а с самими приговоренными к смерти, — надо ли удивляться, что они с неохотой приступили к тем неприятным обязанностям, которые им были поручены? И, чтобы заглушить в себе стыд, они преувеличивали свое собственное значение в таком необычном событии, как казнь, и размышляли о том, как они станут описывать ее на следующий день. Однако каждый из них в отдельности чувствовал себя настолько смущенным, что поневоле извинялся перед приговоренными к казни: двумя красными и вором. Парикмахер извинялся, брея им головы.

— Знаете, — говорил он Ванцетти, — только несчастный случай вынудил меня взяться за эту работу в тюрьме. Что поделаешь?

— Вы ничего не можете сделать, — заверил его Ванцетти. — У каждого своя работа. Выполняйте свое дело. О чем тут говорить?

— Я хотел бы сказать вам что-нибудь в утешение, — настаивал парикмахер.

А когда он покончил с Ванцетти, то шепнул электротехнику, что все обошлось не так уж плохо и что этот Ванцетти, без сомнения, необыкновенно чуткий человек.

Но Сакко не произнес ни единого слова, и, когда парикмахер пытался с ним заговорить, Сакко смотрел на него так странно, что слова замирали у парикмахера на губах.

Брея Мадейроса, парикмахер чувствовал себя совсем иначе. Мадейрос вел себя как маленький мальчик, и его безмятежное спокойствие пугало парикмахера не на шутку. Выйдя в коридор, он шепнул надзирателям об этом странном спокойствии, но они пожали плечами и, обозвав Мадейроса «тупой башкой», многозначительно показали на комнату, где стоял электрический стул.

Электротехник смотрел, как надзиратели меняют белье приговоренным к казни, надевая на них костюм, специально предназначенный для данного случая. Осужденные натянули на себя черные одежды смерти, платье, которое им понадобится ненадолго; только для того, чтобы пройти из своей камеры в помещение для казни. Натягивая его на себя, Ванцетти тихо сказал:

— Вот жених и обряжен к свадьбе! Заботливое государство покрывает мою наготу, а умелые руки парикмахера делают мне прическу. Очень странно, но у меня нет больше страха. Я чувствую теперь только ненависть.

Он говорил по-итальянски, и надзиратели его не понимали, но парикмахер знал язык и шепотом перевел его слова тюремному врачу; тот пожал плечами с присущим его профессии цинизмом, которым тюремные врачи обычно прикрывают свою чувствительность.

В обязанности электротехника входило сделать надрезы на штанинах и рукавах новых костюмов осужденных. Проклиная себя и судьбу, которая его сюда привела, он нехотя сделал то, что надлежало. Когда он нечаянно дотронулся до тела Ванцетти, тот отстранился от него с брезгливостью и взглядом, полным отвращения, окинул тюремных надзирателей, наблюдавших за работой электротехника.

— Ну и занятие для человека! — сказал Ванцетти жестко и глухо. — Вы делаете грязное дело, и каждая эпоха рождает таких, как вы. Если бы был бог, он и то не простил бы приспешникам смерти. Подумать только, что я хотел мира между людьми, когда такие, как вы, еще живут на земле! Не прикасайтесь ко мне своими подлыми руками! На них грязь, грязь хозяина, которому вы служите!

Парикмахер перевел и эти слова, на что тюремный врач сказал:

— Чего вы от него хотите? Самое худшее, что вы можете сделать человеку, это убить его. Если ему хочется поговорить при этом, разве вы ему помешаете? Не смейте больше сплетничать насчет того, что он сказал. Пусть говорит, что хочет.

Надзиратели снова заперли двери камер, и в каждой из них теперь находилось по человеку, одетому в черное. Мадейрос нисколько не изменился. В своем черном платье он так же спокойно сидел на койке, как и раньше, но Николо Сакко стоял посреди камеры, одергивая на себе одежду, которая теперь была на нем, и глядел на нее со странным выражением. Ванцетти так и не отошел от двери; он смотрел в окошко. На лице его был гнев, и кровь ровно и сильно стучала в его венах. Тело его было полно жизни; она текла у него по жилам, сильная и требовательная; мускулы его рук, сжимавших, решетку, напряглись и вздулись. Он думал о прощании с жизнью без сожаления, без печали, но с крепнущим и все возрастающим гневом. Ванцетти вспоминал себя свободным и счастливым мальчишкой в итальянской деревне, залитой солнцем. Он снова обнимал свою мать и чувствовал теплоту ее мягких губ, прижавшихся к его лицу. Он вспоминал, как она чахла и увядала, а он сидел, нагнувшись над ее постелью, и старался влить в нее хоть частицу своей жизненной энергии. Еще тогда, в те далекие годы, он смутно почувствовал в себе огромную жадность к жизни, к борьбе. Ему казалось, что он — источник и, сколько бы другие из него ни черпали и ни пили, все люди на свете утолят жажду, но его собственная жажда все равно не будет утолена.