Н Ланская - Обрусители

- Председателю поклонитесь, - советовал какой-то жидок. - Он же все может.

- К депутату, к депутату ступайте!

- Ох, не слушайте, ребята! К исправнику бы прежде: он, слышно, малым довольствуется.

- К исправнице! - крикнул кто-то и толпа захохотала.

- Он нет! - идите сперва к доктору, вот, что Эли Марголину зубы заговаривал, сказал солдатик Бельский, и снова хохот веселой толпы раздался вслед растерянным мужикам. Окончательно сбитые с толку отец и сын толкались всюду, куда их посылали, везде что-то доставали из-за пазухи, кланялись, просили и добились только того, что от председателя их вытолкали в шею, доктор Пшепрашинский прямо спросил: «сколько дадут?» депутат пообещал льготу, a умилостивленный каким-то даянием голова, коротко объяснил, что, не смотря на метрику, просьбы принять нельзя, потому - опоздал подать.

- Закон вышел такой, понимаете? нельзя! - говорил он, выпроваживая мужиков и сжимая в руке ассигнацию.

Мужики вышли от городского головы в полном отчаянии: они знали по опыту, что раз закон против них - стало дело проиграно. Старик попробовал еще раз толкнуться к депутату, a Корней, отправившись домой, встретился на пути с Орловой. Татьяна Николаевна была смущена, не зная, как помочь мужику. Степан понял её недоумение по своему.

- Они, барыня, все мошенники - подлецы, окромя ротмистра, - сказал он решительно, - a что этот производитель!.. только говорить не хочется... Намедни фактор сказывал: является, говорит, из Турлова от жидовского общества депутат и молча кладет перед ним на стол пакет. И тот ни слова, и другой ни слова, a в присутствии чуть какой жид из Турлова, тотчас все кричат: «непризывной»!

Боясь что-нибудь пообещать и понапрасну обнадежить крестьянина, Татьяна Николаевна уговорила его оставить у ёе бумаги до утра. Она понимала, что вмешивается не в свое дело; ей это было неприятно; но пройти молчанием такой вопиющий, совершающийся на глазах факт, она решительно не могла. К сожалению, самого Орлова не было дома, и она послала Степана за ротмистром. Александр Данилович явился; но он был так утомлен заседанием, так измучен бестолковостью приема, глупостью председателя и членов - все они такие идиоты! что решительно был сам не свой... Когда, напившись чаю, он разогнал тяжелые впечатления настолько, что мог вникнуть в рассказ Татьяны Николаевны, он вскочил и сказал, что это черт знает что такое: людей хватают, как преступников».

- Как же быть Десятникову! просьбы не принимают...

- И не могут: последовало распоряжение принимать только до 2-го ноября, a сегодня 6-е.

- Каких лет вы должны принимать? - спросила Татьяна Николаевна, внутренне волнуясь, но стараясь говорить как можно покойнее.

- Двадцати одного года; это всем известно...

- Должно быть не всем, потому что Корнею Десятникову 25 лет метрических, не поддельных, хоть у попа спросите!

- Что ж делать? вышла ошибка... Почему он не хлопотал раньше?

- Т. е. когда же? Он хлопочет с той самой минуты, как ему всунули жеребьевый билет, a раньшего мы приняли правильно? разве Десятников-то один? Это он вам попался. A кабы их всех подсобрать - вот-то была бы комедия! Да вот не угодно ли-с? - прибавил он, показав в окно, - вон, двое-то, что у ворот стоят: обоим за «тридцать? И метрика на лицо, и не жиды, a крестьяне-унияты... ну, и что же? Они из участка господина Гвоздики, - заметил он будто вскользь.

- Как же вы-то, Платов Антонович, допускаете? ведь вы же депутат от сословий?

Вот-то фигуру нашли! Меня и не спрашивают, a и спросят - так не послушают! И не знаю, чего я пошел в этот омут, чего сунулся, только здоровье расстроил...

Да, разумеется, если ничего не можете сделать, - сказала Татьяна Николаевна с резкостью, в которой, однако, тотчас же раскаялась.

- И откажусь! и руки умою... Пусть, как себе знают! - говорил раздражительно Платон Антонович, и Татьяна Николаевна поняла, что для него, как для Зыкова, Десятников был не только не интересен, но еще увеличивал собою сумму их личных неудовольствий на порядки в присутствии.

- Она встала. - Попробую Лупинского попросить, напишу записку. - Вы не поверите, этот Корней меня измучил! - сказала она тем нервным голосом, в котором слышались подавленные слезы и поспешно вышла.

«Делать-то тебе нечего», подумал Платон Антонович, провожая ее и раскланиваясь.

XIII.

Подучив записку Орловой, Петр Иванович Лупинский вспыхнул. Он был в том мрачном расположении духа, когда всякая безделица представляется неприятностью, почти оскорблением, и давно накопившееся неудовольствие на Татьяну Николаеву выразилось тем сильнее, чем с большими стараниями он его сдерживал. В последнее время между домами Орловых и Лупинских пробежала какая-то тень; это было, почти незаметно, никаких определенных слов произнесено не было, не произошло никакого столкновения, но в провинции чуткость развита до болезненности, до способности превращать невидимое в осязаемое; a со времени стычек с Зыковым, она достигла у Петра Ивановича максимума. Для сохранения репутации честного человека, ему нужно было, во что бы то ни стало, держаться Орловых. Это был дом, куда мог войти не всякий и куда для некоторых двери были заперты навсегда. Связь с Орловыми была именно той нравственной поддержкой, на которую, в случае каких-нибудь слухов, намеков, чего-нибудь подозрительного и компрометирующего, Лупинский мог опереться. Петр Иванович делал всевозможные авансы; своею вежливостью он мог подкупить самого неподатливого человека и, в день рождения Татьяны Николаевны, осенью, когда отцветают последние георгины, он, сделав букет, собственноручно поднес его Татьяне Николаене. По правде сказать, ему было чрезвычайно трудно блюсти свою вежливость; но он делал все, что мог, не переставая всячески хитрить и изворачиваться. Да, ему было очень трудно: держась одной рукой за Орловых, он, во избежание скандала, должен был принимать доктора Пшепрашинского, с которым имел в прежнее время разные щекотливые сделки, исправника Слоняева, которого считал круглым невеждой и глупцом и помощника Акулу, на которого писал доносы. Он был принужден приглашать к себе лукавого протоиерея, ходить под руку с Гвоздикой, спускать шутовские выходки Шнабсу и даже собственноручно угощать водкой мелешковскаго жидка Ицку. Эта невозможность оградить себя от общения с такими людьми, на которых Орловы имели самый определенный взгляд, были для него источником больших огорчений. Это был тяжелый крест, и он его покорно нес, говоря, с чужих слов, position obligee... Разве он виноват, что у всех этих господ есть до него дело? И прячась за свое официальное положение, он изо всех сил старался казаться не тем, чем был, и, - надо ему отдать справедливость - казался довольно искусно. Но иногда у него бывали тяжелые минуты: неудача именин, кое-какие дошедшие до него слухи о наборе, два три словечка судьи Ивана Тихоновича, какой то запрос, протест Зыкова, громкий голос Колобова и Комарова, которые, не стесняясь, кричали в клубе про наружный осмотр, - все это, взятое вместе, придало в его глазах письму Орловой характер настоящего вызова.