Малькольм Лаури - У подножия вулкана

Из зеркала, висевшего в комнатке, он смотрел на себя с беспощадным осуждением, и у него мелькнуло странное чувство, словно он встал, вскочил с кровати именно ради того, чтобы пробормотать скороговоркой: «Кориолан мертв!», или: «Вздор, вздор, вздор!», или: «Кажется, это так. Ох! Ох!», или еще какую-нибудь совершенную чушь вроде: «Ведра, ведра, миллионы ведер в супе!» И сейчас он снова опрокинется на подушки (хотя при этом он преспокойно сидит в «Маяке») и увидит, содрогаясь от бессильного ужаса перед самим собой, бороды и глава, мелькающие на занавесках или плывущие в пустоте над шкафом, услышит глухие шаги полицейского, который вечным призраком бродит вокруг дома...

«Помнишь ли ты, какой завтра день? Годовщина нашей свадьбы... с тех пор, как я уехала, ты не написал мне ни слова. Господи, страшней всего это молчание».

Консул выпил еще мескаля.

«Страшней всего это молчание... это молчание...»

Консул вновь и вновь перечитывал все те же слова, все то же письмо, но письма эти потеряли смысл, будто их доставили на борт корабля в каком-нибудь порту, когда адресат уже погиб в море; он читал с трудом, слова тускнели, расплывались, собственное его имя назойливо лезло в глаза; правда, под действием мескаля чувство реальности вернулось к нему настолько, что теперь вовсе не нужно было вникать в значение слов, все равно они лишь подтверждали, что он пропащий человек, жалкий эгоист, понапрасну погубивший себя, теперь уже, надо полагать, окончательно, но перед ним было свидетельство ужасных страданий, которые он причинил ей, письмо, которое он в своей жестокости даже не прочитал, и мозг его окаменел, скованный нестерпимой болью.

«Страшней всего это молчание. Я рисовала себе всякие несчастья, постигшие тебя, словно ты на войне, а я жду, жду вести, письма, телеграммы..." но никакая война не могла бы вселить в мою душу такой леденящий ужас. Я вложила в это письмо всю свою любовь, все свое сердце, все свои мысли и молитвы...» Консул, потягивая мескаль, увидел, что старуха пытается привлечь его внимание, тычет пальцем в открытый рот; вот она тихонько пододвинулась ближе... «Я уверена, что ты много думал о нас, о том, что мы имеете создали, а потом так легкомыс ленно разрушили, погубили всю красоту, но память об этой красоте погубить нельзя. Вот что преследует меня днем и ночью. Куда я ни взгляну, всюду я вижу нас, и мы улыбаемся друг другу. Я выхожу на улицу, а ты уже там. Я ложусь спать, а ты уже ждешь меня. Что есть на свете, кроме любви и взаимности? Только теперь я поняла, почему люди кончают самоубийством... Боже, как бессмыслен и пуст мир! Дни, тусклые, беспросветные, влачатся один за другим, тягостные, кошмарные ночи тянутся неотвратимой, жуткой чередой; солнце меркнет, луна не светит мне. Сердце мое превратилось в горсть остывшего пепла, горло мое стиснуто рыданиями. Что есть погибшая душа? Это Душа, которая уклонилась от истинного пути и блуждает во тьме воспоминаний...»

Старуха дергала консула за рукав, и он, раздумывая о том, читала ли Ивонна письма Элоизы Абеляру, нажал кнопку электрического звонка, — эти кнопки, очень удобные, но неуместные здесь, в странных, тесных каморках, всегда вызывали у него неприятное удивление. Сразу же явился Рой Мух с бутылкой текилы в одной руке и мескаля «Хикотанкатль» в другой, наполнил стаканчики, но бутылки унес назад. Консул кивнул старухе, пододвинул ей текилу, выпил мескаль почти до капли и снова стал читать. Уплатил он или нет, этого он не помнил.

«...Ах, Джеффри, как горько я жалею об утерянном. Зачем мы медлили? И неужели теперь поздно? Я хочу родить тебе детей, хочу, чтобы они были у нас скоро, сейчас же. Я хочу, чтобы жизнь твоя наполнила меня, трепетала во мне. Хочу носить твое счастье под сердцем, осязать твои слезы у себя в глазах, оберегать покой твоей души своими руками...» Консул прервал чтение: что такое она пишет? Он протер глаза, нашарил в кармане пачку сигарет «Alas»: «Увы». Горестное слово, как пуля, ранило его навылет. Закурив, он вернулся к письму. «Ты ходишь по краю пропасти, и мне нельзя к тебе приблизиться. Я вижу впереди тьму и должна следовать за собой в этой бесконечной тьме, и ненавидеть самое себя, потому что я сама себя преследую вечно, неотступно. Если б только мы могли одолеть беду, попытаться вновь найти друг друга, обрести, как прежде, утешение друг у друга в глазах, в губах. Кто может этому помешать? Кто препятствует нам?»

Консул встал — Ивонна, без сомнения, начиталась чего-то в таком роде, — раскланялся перед старухой и вышел в бар, куда во время его отсутствия, чудилось ему, приходили все новые люди, но там по-прежнему было почти пусто. Да, кто может помешать? Он встал в дверях, на том же месте, где стоял недавно в зыбких сиреневых сумерках; да, кто препятствует? Он опять окинул взглядом площадь. Но ней все так же шагали строем солдаты, словно в кино, когда фильм снова начинает крутиться после обрыва ленты. И капрал продолжал писать что-то каллиграфическим почерком, только фонарь у него на столе был теперь зажжен. Постепенно темнело. Полицейские как сквозь землю провалились. Но возле ущелья, под деревом, спал тот же солдат; или это был не солдат, а что-то совсем не то? Консул взглянул в сторону. На небе снова клубились черные тучи, в отдалении ворчал гром. Консул вдохнул душный воздух, и вдруг повеяло легкой прохладой. Да, кто может помешать даже теперь? — думал он с тоской. Даже теперь кто препятствует? В этот миг он желал Ивонну, желал обнять ее, жела страстно, как никогда, простить и обрести прощение: но куда идти? Где ее теперь искать? Мимо двери шли какие-то нелепые люди, целое семейство: впереди дряхлый дедушка, на ходу сверяя свои часы с тускло освещенными часами над казармой, которые по-прежнему показывали шесть, следом смеющаяся мать, покрывая голову шалью на случай грозы (в горах два пьяных бога без конца забавлялись бессмысленной и дикой игрой, перебрасываясь, как мячом, огромным, грохочущим гонгом), потом отец, шагавший отдельно, позади всех, с гордой, застывшей улыбкой, — вот он щелкнул пальцами, нагнулся и смахнул пылинки со щегольских, начищенных до блеска коричневых туфель. Впереди него, за матерью, шли, взявшись за руки, двое прелестных черноглазых ребятишек, мальчик и девочка. Вдруг мальчик выпустил руку сестренки и ловко прошелся колесом по густой траве газона. Все засмеялись. Консулу было тошно на них смотреть... Слава богу, они уже ушли. Жалкий, несчастный, он желал Ивонну и не желал ее.