Франц Кафка - Америка

— Ты знаешь кого-нибудь из этих людей? — спросил Карл Робинсона, который тоже встал и, так как его знобило, кроме одеяла закутался еще в шаль Брунельды.

— Почти никого, тем-то мое положение и плохо, — сказал Робинсон и притянул Карла поближе, чтобы прошептать ему на ухо: — Иначе мне бы не на что было сейчас жаловаться. Ведь ради Деламарша Брунельда продала все, что имела, ради него со всем своим добром переехала сюда, в этот дом на окраине, чтобы полностью посвятить себя ему и чтобы никто ей не мешал; впрочем, это тоже было желание Деламарша.

— А прислугу она уволила? — спросил Карл.

— Совершенно верно, — ответил Робинсон. — Где здесь прислугу-то размещать? Слуги — люди очень привередливые. Однажды Деламарш при Брунельде пощечинами вытурил одного такого из комнаты, не единожды оплеуху отпустил, пока этот субъект выкатился за дверь. Остальные слуги, конечно, столкнулись с первым и подняли на лестнице шум, тогда Деламарш вышел к ним (я в ту пору был не слуга, а друг дома, но все-таки присоединился к слугам) и спросил: «Чего вы хотите?» Самый старый слуга, некто Исидор, в ответ на это сказал:

«Нам с вами говорить не о чем, наша хозяйка — госпожа Брунельда». Как ты, вероятно, понимаешь, они весьма уважали Брунельду. Но она, не обращая на них внимания, подбежала к Деламаршу — в те времена она была еще не такая грузная, как теперь, — обняла и поцеловала его при всех, называя «милым Деламаршем». «Да выпроводи же ты этих обезьян», — сказала она в конце концов. Обезьяны — это, конечно, слуги; вообрази, какие они скорчили физиономии. Затем Брунельда поднесла руку Деламарша к кошельку, который она носила на поясе, Деламарш открыл его и начал рассчитывать слуг; Брунельдино участие в платеже свелось к тому только, что она стояла тут же с открытым кошельком на поясе. Деламаршу приходилось часто запускать в него руку, так как он раздавал деньги, не считая и не проверяя, кому сколько положено. Под конец он заявил: «Раз вы не хотите со мной разговаривать, я скажу вам от имени Брунельды: собирайтесь и вон отсюда». Так они были уволены, кое-кто вчинил юридический иск, Деламаршу пришлось даже явиться в суд, но об этом я ничего определенного не знаю. Только вот, уволив слуг, Деламарш сразу сказал Брунельде: «Итак, теперь у тебя нет прислуги». Она ответила: «Но ведь есть Робинсон». После чего Деламарш воскликнул, хлопнув меня по плечу: «Ну, все в порядке, ты будешь нашим слугой». А Брунельда потрепала меня по щеке. При случае, Россман, не увиливай, дай ей потрепать тебя по щеке. Это ужасно приятно.

— Значит, ты стал слугой Деламарша? — подытожил Карл.

Робинсон уловил нотку сочувствия в этом вопросе и ответил:

— Я — слуга, но догадываются об этом немногие. Видишь, даже ты не понял, хотя пробыл с нами уже некоторое время. Ты же видел ночью в гостинице, как я был одет. Лучше не бывает. Разве слуги ходят в такой одежде? Но все дело в том, что мне редко позволяют отлучиться, я должен быть всегда под рукой, в хозяйстве всегда найдется какое-нибудь занятие. Для одного здесь слишком много работы. Как ты, наверное, заметил, в комнате чрезвычайно много вещей; все, что при переезде не удалось продать, мы забрали с собой. Конечно, можно было бы раздарить эти вещи, но Брунельда подарков не делает. Ты подумай только, какой труд — втащить весь этот скарб вверх по лестнице!

— Робинсон, ты что же, сам все это затаскивал? — воскликнул Карл.

— А кто же еще! — сказал Робинсон. — Был тут помощник, редкий лентяй, так что в основном мне пришлось надрываться одному. Брунельда стояла внизу, у автомобиля, Деламарш распоряжался наверху, где что размещать, а я мотался вверх — вниз по лестнице. Так продолжалось два дня — очень долго, верно? Да ты понятия не имеешь, сколько здесь, в комнате, вещей: шкафы забиты до отказа и за шкафами все заполнено до потолка. Если б нанять для перевозки несколько человек, дело закончилось бы гораздо скорее, но Брунельда не хотела доверить этого никому, кроме меня. Конечно, это очень лестно, но я на всю жизнь испортил себе здоровье, а что у меня еще есть, кроме здоровья? Стоит только малость напрячься, у меня сразу колет здесь, и здесь, и здесь. Думаешь, парни в гостинице, эти подонки — иначе их не назовешь! — смогли бы меня одолеть, будь я здоров? Но что бы у меня ни болело, Брунельде и Деламаршу я об этом ни слова не скажу, буду работать, пока могу, а когда сил не станет, лягу и умру, и только потом, когда будет уже поздно, они поймут, что я был болен и, несмотря на это, продолжал трудиться и доработался на службе у них до смерти. Ах, Россман, — сказал он в конце концов, утерев глаза рукавом Карла. Помолчав, он заметил: — Неужели тебе не холодно, ты ведь так и стоишь в одной рубашке?