Жорис-Карл Гюисманс - Там внизу, или Бездна

Допустим тем не менее, что опровергнуто последнее, но и тогда нам предстоит разрешить вопрос неразрешимый: одержима ли женщина потому, что она истеричка, или, наоборот, она истеричка потому, что одержима? Лишь церковь может на это дать ответ, наука же бессильна.

Нет, странной кажется, если вдуматься, самоуверенность позитивистов! Торжественно отвергают они бытие сатанизма. Все приписывают повышенной истерии и не знают даже, в чем сущность ужасов бесовства, каковы его причины! Да, без сомнения, Шарко превосходно распознает приступ, разбирается в постепенном чередовании неестественных и судорожных положений тела, стремительных движений. Он находит полосу истерической чувствительности и, искусно поглаживая яичник, может затормозить или ускорить бурное развитие припадков. Но он бессилен предотвратить их, не знает ни причин их, ни происхождения, не в силах излечить! Все разбивается об упорство болезни, необъяснимой, таинственной, допускающей, следовательно, много разных объяснений, из которых мы не можем признать истинным ни одного! Сущность ее в душе, душе, борющейся с телом, в душе, низвергнутой в безумие нервов!

Все это непроницаемая тьма, мой милый. Тайна царит всюду, и разум утопает во мраке, пытаясь двинуться вперед!

Они подходили в это время к подъезду Дюрталя, который ответил:

– Что ж! Все допустимо и ничто не достоверно. Признаем суккубат! По крайней мере так будет и художественнее и честнее!

Медленно тянулся день. Он проснулся на заре с мыслью о жене Шантелува и, не находя себе места дома, выискивал предлог, чтобы уйти подальше. Вспомнил, что у него нет хороших ликеров, пирожного, конфет, и решил, что в день свидания надо быть на всякий случай во всеоружии. Выбирая дорогу подлиннее, он направился к площади Оперы, намереваясь запастись там изысканным лимонным ликером и утонченным алькермесом, вкус которых напоминает прихотливые сладкие снадобья Востока.

«Важно, конечно, не угощение, – думал он, – я хочу, чтобы Гиацинта поразилась, смакуя необычное питье».

Нагруженный покупками, вернулся он домой, но вышел снова, и на улице его вдруг охватило чувство безмерной скуки. Бесцельно побродив по набережной, он зашел в какую-то таверну. Опустился на скамью и развернул газету.

О чем думал он, бессознательно пробегая одно за другим различные сообщения? Ни о чем. Даже не о ней. Дух его как бы омертвел, впал в оцепенение, обессиленный стремлением все к той же цели, приковавшей к себе все помыслы его, все чувства.

Дюрталя охватила усталая истома, и он застыл, как бы погруженный в теплую ванну после ночи, проведенной в пути.

Наконец поднялся и подумал, что ему надо вернуться вовремя домой: отец Рато не исполнил, конечно, его просьбы, не прибрал, как следует его жилища, а он не хотел видеть сегодня на своих вещах налета пыли.

Шесть часов. Где бы наскоро сносно пообедать? Он вспомнил, что поблизости есть ресторан, в котором ему случалось питаться без особых опасений. Нехотя съел там сухую рыбу и рыхлое холодное мясо. Выудил в соусе мертвых мух, без сомнения, убитых смертоносным порошком от насекомых. Отведал в заключенье залежавшегося чернослива, отзывавшегося плесенью, водянистого и затхлого.

Вернувшись к себе, он поспешил разжечь огонь в спальне рабочем кабинете и внимательно оглядел свои комнаты.

Да, он не ошибся. Привратник убрал квартиру как всегда бессмысленно и спешно, но пытался протереть оконные стекла, которых Дюрталь заметил следы пальцев.

Дюрталь провел по окнам мокрым полотенцем, расправил трубчатые складки ковра, задернул занавеси, вычистил тряпкой безделушки и расставил их в порядке. Повсюду натыкался на папиросный пепел, крошки табака, опилки после очинки карандашей, обломанные, ржавчиной изъеденные перья. В углах он ходил сор, очевидно, сметаемый туда метелкой, волосы кошки, разорванные черновики, разбросанные клочки бумаги.

Невольно задал себе вопрос, как мог он так долго терпеть столько грязи, засорявшей его мебель. И росло негодование против Рато по мере того, как продвигалась чистка. А это! Он заметил, что свечи пожелтели, походили цветом на подсвечники. Вставил новые. Кажется, так лучше. Устроил искусственный беспорядок на письменном столе. Разложил тетради с заметками, книги, прорезанные закладками, на стуле положил открытый древний фолиант. «Символ творчества!» – подумал он, смеясь. Перешел в спальню, освежил мрамор комода влажной губкой, расправил покрывало на кровати, выпрямил висевшие криво рамки фотографий и гравюр и направился в уборную. Там у него опустились руки. На бамбуковой этажерке над умывальным столиком беспорядочно были нагромождены пузырьки. Он смело принялся за флаконы с духами, вымыл горлышки и герметические пробки, протер хлебным мякишем и резиной ярлык, вымыл таз, окунул гребни и щетки в воду, насыщенную аммиаком, развеял по комнате при помощи пульверизатора аромат персидской сиреневой пудры, вычистил умывальник, вытер спинку и сиденье стула. Снедаемый жаждой чистоты, он изо всей силы скреб, чистил, тер, поливал, перетирал. Он не сердился уже на привратник a . Наоборот, кончив, пожалел, что нечего больше перечищать и освежать.