Жорис-Карл Гюисманс - Там внизу, или Бездна

Звонарь пожал плечами и грустно поник головой. Расставшись у подножия башни с Гевенгэ, они молча прошли несколько шагов. Потом де Герми заметил:

– Не удивляет тебя, что именно в Лионе произошли все события, о которых мы сегодня говорили? – и в ответ на недоумевающий взгляд Дюрталя продолжал: – Я знаю Лион и скажу тебе, что умы там дымятся, точно туманы Роны, заволакивающие по утрам улицы. По первому впечатлению это город, который восхищает путешественников, любящих его длинные проспекты, цветистые лужайки, обширные бульвары – всю елейную архитектуру современных городов. Но Лион вместе с тем убежище мистицизма, приют учений сверхъестественного, гавань сомнительных прав. Там умер Винтра, в котором воплотился, по-видимому, дух пророка Илии. Там сохранились последние сторонники Наундорфов, там процветает колдовство и в Гильотьере за золотой напускают порчу! Не забудь, что наряду с изобилием анархистов и радикалов там пышно сохранился воинствующий, твердый католицизм, что там произрастают янсенисты и лицемерная буржуазия.

Лион славится колбасой, каштанами, шелками. Но также и храмами! Все верхи его крутых улиц изборождены капеллами, монастырями, и над всеми ними царит собор Фурвьерской Богоматери. Издали это произведение зодчества похоже на опрокинутый ножками вверх комод XVIII века, но изумительна внутренность его, еще неоконченная. Как-нибудь съезди осмотреть. Ты увидишь необычайнейшее смешение ассирийского, римского, готического, не знаю, каких только стилей, измышленных, сплавленных, обновленных, согласованных Боссаном – единственным, в сущности, зодчим нашего столетия, который способен был создать внутреннее убранство собора! Корабль его сияет эмалями, мрамором, бронзой, золотом. Изваянные ангелы чередуются с колоннами, врезаясь в простую гармонию линий. Это сродни варварскому искусству Азии, напоминает здания, воздвигнутые Густавом Моро в творениях его вокруг Иродиад.

И тянутся бесконечные вереницы богомольцев. Молятся, чтобы Богоматерь дала успех в делах, открыла новые рынки шелку и сосискам. Приснодеву посвящают в торговые обманы. Испрашивают у нее указания, как продать залежавшиеся припасы или сбыть плис. В церкви св. Бонифация, посреди города, я прочел явление, в котором верующих просят из почтения к святости места не раздавать милостыню нищим. Выходит, что не пристало досадным сетованиям бедняков смущать торговые молитвы!

– Да, – продолжил Дюрталь, – но удивительно, что демократия выказала себя ожесточеннейшим противником бедных, казалось бы, что революции надлежало покровительствовать им и, однако, она обрушилась на них с наибольшей жестокостью. Как-нибудь я покажу тебе один из декретов года II. Он установляет кары не только против протягивающих руку, но и против подающих!

– А вот целительная панацея от всех бед! – засмеялся де Герми. И он указал пальцем на расклеенные по стенам исполинские афиши, в которых генерал Буланже увещевал парижан голосовать за него на предстоящих выборах.

Дюрталь пожал плечами.

– И все-таки народ этот совершенно больной. Карэ и Гевегэ, быть может, правы, утверждая, что никакое лечение не в силах его спасти!

Дюрталь решил не отвечать на письма, которые посылала ему жена Шантелува. Со времени их разрыва она ежедневно писала ему пламенные послания. Но он вскоре заметил, как стихают ее вопли Менады, переходят в сетования, ропот, упреки и слезы. Она начала обвинять Дюрталя в неблагодарности, раскаивалась, что послушалась его и сделала соучастником святотатства, в котором ей предстоит дать отчет Всевышнему. Просила о последнем свидании. Потом молчала неделю и, наконец, утомленная его безмолвием, разразилась еще одним писанием, окончательно подтверждавшим их разлуку.

Признавая, что, в общем, он прав и что не сходятся они ни нравом, ни душой, она иронически заканчивала так:

«Благодарю за мимолетную любовную усладу, которой вы одарили меня, размеренную, точно нотная бумага. Но это не мой вкус, сердце мое жаждет большего...»

Ее сердце! – расхохотался он, потом продолжал читать: «Я прекрасно понимаю, что утомление его не входит ни в задачи ваши, ни в ваше призвание, но разве не могли вы оставить мне хотя бы искреннюю дружбу, которая позволила бы мне приходить иногда побеседовать с вами по вечерам, забывая о своем женском начале. Казалось бы, ничего нет легче подобных отношений, и вы, однако, сделали их невозможными. Прощайте навсегда. Мне лишь остается снова заключить с уединением, которому я пыталась изменить».