Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова

— Гляньте, — говорил Гаморкин, — рот у него? Это-ж пасть. Тигриная пасть. Таким ртом верблюда съесть, — раз плюнуть. А ваш, ежели; ваш, напоминающий ягодку, — гаргуга.

Тут я посмотрел на Ивана Ильича, с тру дом оторвавшись от созерцания Левантины Федоровны. Меня поразило слово — „гаргуга". Слышал я его в первый раз. Да и учительница тоже, так как ея глаза стали внимательными и чуть-чуть грустными. Иван Ильич был красный, надутый и потный. Вытерая платком лоб, он отрывисто кидал:

— А грудь у него. А ноги. А за…

— Довольно, Иван Ильич! — встала при" этих словах учительница, будто кто ее шилом уколол невзначай.

— Благодарю за честь. Может я и под-стать Кондрату Евграфовичу (поклон в мою сторону), для его будущего потомства, но… я замуж не собираюсь. Хочу пожить молодой.

— А после? — затаив дыхание, помню, спросил я.

— Что после?

— Когда захотиться и вы соберетесь?

— Ха-ха-ха-ха, — засмеялась Левантина Федоровна, — когда мне захочется? Н-не знаю. Там видно будет.

— Да што там, — гудел авторитетно Гаморкин, не обращая внимания на ея жестокие для моего сердца слова. — Што там… Венчайтесь, да и черт с вами. Нечего колотыриться. Вот мы с Настасьей Петровной, толи дело… Пошли прогуляться в воскресенье, зашли, ненароком, в церковь свечку поставить, подмигнул я попу, а он — хлоп и обвенчал.

Тут Гаморкин, на свадьбе которого я присутствовал, и как все было знаю, прикусил язык, встретившись с моим взглядом. Но духом не упал, а еще ожесточенней принялся нападать.

— Он пай имеет шестнадцать десятин. Шесть в одном месте, а десять за песками, возля кургана.

— Спасибо, спасибо. Слышала уж. Спасибо, — отступала учительница.

— Верное его слово, — говорил я, прижимая папаху к груди, — верное его слово. И про пай — верно все.

— Да верю я вам. С чего вы взяли, что я не верю. Верю, но… не хочу.

— Не хотишь?

— Нет.

— Так-таки и не хотишь? — недоверчиво переспрашивал Иван Ильич, не веря своим собственным ушам, и уставившись на нее так, будто бы впервые разглядывал и шаловливые завитки каштановых волос, и, как море„зеленые глаза, и розовый подбородок.

— Не хочу.

Она прошла по комнате и подошла к двери. Дверь вела в ее каморку.

Дело происходило в школе. Мы были в: классной комнате.

Учительница в нашей хуторской школе была иностранкой, из Тульской губернии.

— Так у него барышня, — вставая и двигаясь за нею, рассказывал Гаморкин, зимняя и летняя кухни. Скажем, летом — жарко у нас, в Донской Области, сейчас вы все кострюльки и сковородки, и лаханки в летнюю кухню из зимней перенесли и пошел у вас на воздухе дым коромыслом-пугачем. Там скварчит, там шипит, там попыхивает. Левантина Федоровна, ей-же-ей. Целый день сабе готовите всякую снедь, никто вам не мешает.

Но учительница, задержавшись на пороге, обернулась к нам и сказала.

— Да вы смеетесь что-ли надо мной? Чего мы будем торговаться даром. Нет и нет. Какие вы, право!

— Нет. Какое же право? Право — у вас все. Одно право только — это ваше! Вы во всем курене хозяйка. А в летней кухне и стиркой заняться можно. Белья у него много. Стирай сабе только, наслаждайся, да вару подбавляй. Ишь, хорошо, знатно. А тут ещег скажем, прибежит к вам посанёнок-сыночек ваш — пол-Левантины, пол-Кондрашки. У него-то: обои глаза, нос непорочный, и рот. Рот не рот, а ягодка…

— „Гаргуга", — подсказал я и улыбнулся довольный тем, что запомнил сказанное Ильичем летучее слово.

Но вся беда была в том, что Гаморкин про него забыл совсем и теперь, выпучив глаза, смотрел на меня.

— Ка-ак ты сказал?

— „Гаргуга" — показал я в воздухе рукой. Этакое махонькое, красноватое.

Ильич махнул на меня рукой. Учительница исчезла за дверями.

— Что это ты? Рехнулся, кум. Ахинею несешь какую. И што ты в самом деле, — поручил сватом быть, а там лезешь наперед. Вот все и испортил. Какая-то „гаргуга".

Напяливая папаху, Иван Ильич еще бормотал.

— Скажем, летняя кухня. Тут табе разные удобства. Что хошь делай. Жарко ежели, водичкой полилась, разобралась. Всем телом дышишь. А сколько детей можно бы иметь? Была бы охота.

На улице, когда мы шли, — я повесив голову, Гаморкин что-то шепча, — он остановился с криком:

— Дурак я, дурак.

— Что?

— Да я-ж ей ничего про баню не сказал.

— Да, подумал я, может быть что нибудь и вышло бы, вверни баню во время, ну, а теперь уже поздно.

И пошли мы тогда от Левантины Федоровны к Прасковье Васильевне.

Болезнь моя все шире и шире развивает свою деятельность. Углубляется. Сознательная болезнь. Не сетую и не грущу.