Борис Кундрюцков - Казак Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова

Начали казаки девок ловить. А те, подлюги, до убийства дошли — обороняются.

Сват Гаврил Яковлевич Араканец одну рыжую присмотрел, расслышал что ее подруженьки в жарком бою, Лисиппой кличат — попёр к ней… Она его решительного вида испужалась и кинулась наутек. А он за ней в догон пошел. Идет и взывает.

— Лисиппа, Лисиппа… Куды-ы-ж ты? Я тебе научу сковородки мыть.

Што бою было… Четыре дня бились… К концу Силетий, а он Царицу себе завоевывал, у нас-то Гаморкиных — губа не дура, весь опух и на руках ходил мозолями в небо — но все-ж таки ожанился на ей… Ху-у… Ужасные времена. Допотопные, можно сказать, страхи!…

Стало Казачьего Народа вдвое более прежнего.

Только… всегда, как значится к супружеским обязанностям, или там к чему нибудь иному подступать приходится, завсегда сперва началу надо за патлы потаскать и в полное безсилие привести. Упорные были — прямо чудеса. Теперь-то вроде нечего — образовалось все и в норму вошло. Да-а, Ивашка. Таки-то дела, — бывало скажет с сокрушением отец мой.

— За то и бью матку твою. Много в ней, этого-самого, мифологического осталось. Никак к Казачьему обычаю не привыкнет. А через Царицу Скифскую распрапрадед наш Силетий Гаморкин и в мученики попал.

— Могеть это все и правда? — изподлобья установился на меня Иван Ильич, а когда я, услышав в его тоне полу-вопрос, открыл рот, он сурово и внушительно добавил.

— Отец мой с пьяных глаз, завсегда истину говорил.

Когда кончилась первая страдная пора, пошли мы по одному делу в столицу нашу — Новочеркасск. Дело было пустячное и что было досадно, это то, что кони были заняты и пришлось нам по жаре плестись пешком.

В дороге увязался за нами попутчик.

— Здрасьте, отцы. Дозвольте за компанию? Не в Черкасск ли идете?

— Да. А ты то сам кто будешь? — замедляя шаги, проговорил Гаморкин. Казачек, что за нами увязался, нес сапоги за плечами, ступая босыми ногами по пыльной змеей вьющейся дороге, был высоко роста, худой очень, к тому-же с длинным носом. На лбу у него от снятой фуражки обозначился багровый обруч и пыльные шаровары с пыльными же, косо к низу срезанными, лампасами сбились к завязкам.

— Я-то?

— Ты-то… — сказал Иван Ильич, — каких станиц?

Казачишка уныло покачал головой.

— Мы-то? Елизаветинские.

— Видать… шмыгнул носом знаменитый Гаморкин: — Ну, в Н-ой бывал? — назвал Иван Ильич свою станицу.

— А как-же, бывал.

— А Гаморкина, Ивана Ильича знаешь?

Видел я, что страх как хочется Гаморкину покичиться предо мной своей известностью. С плохо скрываемым любопытством нетерпеливо ожидаем был им ответ.

Казачишка поднял брови. Серые глаза его стали задумчивыми и в них промелькнула даже тень напряжения. Видно было, что он не знал, что ответить на столь прямой вопрос, боясь попасть в просак.

— Гаморкин?

— Ну-да. Иван Ильич…

— Иван Ильич?

— Да, да. Тот, который каптенармусом в действительную служил…

Явно уже хотел помочь Гаморкин, но казак мотал головой.

— Каптенармусом? Г-м. Не з-знаю, не слыхал… г-м… г-м… мычал казачек.

Тут Иван Ильич, взглянул на меня. Досадливые его глаза уловили деланно сосредоточенное выражение на моем лице, он что-то поняв в нем, вдруг осерчал.

— Ну и темнота-ж у вас!

— У нас-то?

— У вас, што-б вас… г-м, г-м.

— Простите, дяинька, не знаем такого. Иль-юу Иль-ича Гаморкина-а?

Иван Ильич насилу сдержался и, стараясь говорить насмешливо и саркастически улыбаясь (для меня), поправил:

— Да не Илью Ильича, куриная твоя голова, не Илью Ильича, а Ивана Ильича.

Казачек тоскливо посмотрел в степь и не выдержал:

— Да ну его, дяинька, к чертовой матери!

— Кого? — испуганный неожиданностью переспросил Гаморкин, теряя весь свой апломб и амбицию.

— Его-то.

— Это кого?

— Ивана Ильича.

— Какого Ивана Ильича? — не веря своим ушам, все более разгорячаясь, уже кричал Ильич.

— Да его-то. Ну, там скажем, Гаморкина.

— Гаморкина?

— Гаморкина. Што-б ему ни дна ни покрышки не было.

Иван Ильич даже растерялся от этих слов.

— Ни дна, говоришь?

— Да-а, и ни покрышки.

— Ни покрышки? — изумился Гаморкин и дотронулся до кудластой своей папашенки,

— Ну, брат, это ты того… Сильно очень… А казаченка расходился совсем. Я же

поспешил отвернуться.

— Ешшо-бы, таперь я вспоминаю, про какого Гаморкина вы говорить изволили… Ен-тот, который ка-аптенармус? Ды-к его же уся станица наша, Елизаветинская знаить. Ен же…

Тут Гаморкин моментально забеспокоился.