Томас Гарди: Рассказы

— Бедняга! Так, значит, вы хоть и по-городскому одеты, а на поверку еще беднее нас? — откликнулась жена пастуха.

— Такое уж мое ремесло, друзья. Не в бедности дело, а ремесло такое… Ну пора мне в путь, а то в городе и пристанища не найдешь на ночь. — Однако он не двинулся с места и немного погодя прибавил: — Но распить с вами еще кружечку — в знак дружбы — времени хватит. Только вот беда, в кружке-то пусто.

— Не хотите ли сыты? — сказала миссис Феннел. — То есть мы. ее сытой зовем, а на самом деле это просто вода от первой промывки вощины.

— Нет, — презрительно отозвался незнакомец. — После мяса кто захочет глодать кости?

— Да зачем же, — вмешался Феннел. — Дети-то ведь не каждый день родятся; давай я еще налью меду.

Он встал и направился в темный угол под лестницей, где стоял бочонок. Жена пошла за ним.

— Что это ты выдумал? — укоризненно сказала она, как только они остались одни. — На такого разве напасешься? В кружке-то на десять человек было, а он все один высосал, да еще сыта ему нехороша, подавай меду! Да и кто он такой? Никто его не знает. Не нравится он мне, вот что.

— Да ведь он к нам в дом пришел, голубка. А на дворе непогода, а у нас праздник. Авось не разоримся от одной кружки. Вот станем летом подкуривать пчел, будет и меду вдосталь.

— Ну ладно, налей еще одну, — ответила жена, сокрушенно глядя на бочонок. — Но откуда он взялся и какое его занятие? Пускаем в дом, а кого не знаем.

— Да и я не знаю. Вот я его еще спрошу.

На этот раз незнакомцу в сером не удалось разом осушить всю кружку, миссис Феннел приняла против этого весьма решительные меры. Налив меду в небольшой стакан, она подвинула ему, а большую кружку отставила подальше. Когда гость выпил отпущенную ему порцию, пастух возобновил расспросы о его занятии.

Незнакомец помедлил с ответом, и тогда другой, сидевший у камина, вдруг заговорил с неожиданной откровенностью.

— А я вот своего занятия не скрываю, — сказал он, — пусть хоть всякий знает. Я колесник.

— Что ж, в наших местах это доходное ремесло, — сказал пастух.

— И я своего не скрываю, — отозвался незнакомец в сером. — Пусть хоть всякий знает, у кого хватит ума догадаться.

— Ремесло можно всегда по рукам узнать, — заметил плотник, глядя на свои собственные руки. — Уж какие-нибудь знаки да остаются. У меня, например, вон — все пальцы в занозах, словно иголки понатыканы.

Рука сидевшего у камина проворно скрылась в тень, а сам он, попыхивая трубкой, устремил взгляд на горящие угли. Незнакомец в сером подхватил замечание плотника.

— Это правильно, — сказал он с хитрой усмешкой, — да только у меня ремесло особенное: знаки не на мне остаются, а на тех, кого я обслуживаю.

Никто не сумел разгадать эту загадку, и жена пастуха снова предложила гостям спеть песню. Начались те же отговорки, что и в первый раз: у одного нет голоса, другой позабыл первый стих. Незнакомец в сером, к этому времени порядком уже разгорячившийся от доброго меда, внезапно разрешил затруднение, объявив, что он готов сам спеть, чтобы расшевелить прочих. Засунув большой палец левой руки в пройму жилета и помахивая правой, он обратил взор к пастушьим посохам, развешанным над камином, словно ища там вдохновения, и начал:

В комнате стало очень тихо, когда он закончил строфу, и только сидевший у камина по команде певца: «Припев!» — с увлечением подхватил низким, звучным басом:

Все остальные, Оливер Джайлс, тесть хозяина Джон Питчер, пономарь, пятидесятилетний жених и девушки, сидевшие рядком у стены, как-то невесело примолкли. Пастух задумчиво глядел в землю, а его жена устремила любопытный и подозрительный взгляд на певца; она никак не могла понять, вспоминает ли он какую-то старую песню, или тут же сочиняет новую нарочно для этого случая. Все, казалось, были в недоумении, словно гости на пиру Валтасара, [5] …на пиру Валтасара . — Согласно библейскому преданию, на пиру у вавилонского царя Валтасара таинственная рука начертала на стене знаки, истолкованные затем пророком Даниилом как предвещание смерти царя и раздела его царства. когда им дано было невнятное знамение; все, кроме сидевшего у камина, который только невозмутимо проговорил:

— Теперь второй стих, приятель! — и снова взялся за трубку.