Андрей Упит - Журдан и Бигоне

Журдан сидел на каменном полу, привалившись спиной к стене. Над головой, под самым потолком, было зарешеченное окно, сквозь которое, если встать на небольшой табурет, можно было видеть кусочек синего неба. В камере уже был сумрак. В углах шмыгали крысы. У Бигоне даже сердце дрогнуло от радости при виде того, в какую ужасную, смрадную дыру брошен его ненавистный враг. Он подошел ближе и с удивлением увидел, что этот закоснелый злодей совсем не молит Бога, каясь в своих грехах, а занят тем, что полой кафтана начищает пряжки на башмаках. Оглянувшись и увидев, что караульный солдат остался за дверью, Бигоне, возвысив голос, сказал:

— Я Бигоне, уполномоченный Комиссара Его Королевского Величества и воинского Начальника господина Шуази. Именем Его Величества я приказываю тебе встать и остаться стоять.

Но главарь убийц остался в прежней позе, только принялся за другую пряжку. И ответил:

— Его Величество само обязано вставать перед Национальным собранием. Я слушаюсь только Комиссаров Национального собрания и их уполномоченных.

Это было огромным оскорблением. Но Бигоне не смел настаивать, не зная точных пределов своих полномочий. Поэтому он сдержал гнев и спокойно сказал:

— Я и уполномоченный Комиссара Национального собрания. Прошу встать.

Тогда Журдан встал и остался стоять. И Бигоне испытывал большую радость от того, что тот не смеет перед ним ни сесть, ни прислониться к стене. Сам он с надлежащим достоинством сел на табурет и, вытянув ноги, как будто неумышленно опрокинул кувшин с водой, принесенной на ночь и на следующий день. Вода облила Журдану ноги, но и тогда он не посмел шелохнуться и продолжал стоять в луже. И Бигоне, восседавшему на табурете, показалось, что он и впрямь уполномоченный Комиссара Его Королевского Величества и Национального собрания с неограниченной властью и положением. Стоящий перед ним в луже воды Журдан казался ему столь же ничтожным, как какая-нибудь козявка или блоха, которую можно просто раздавить ногтем. Поэтому в его фигуре и голосе была такая отвага и достоинство, которые убедили бы любого, но не такого закоренелого негодяя, как Журдан.

— Ты, Журдан, предводитель авиньонских грабителей и убийц и величайший враг всех порядочных и достойных людей. Ты признаешь, что это ты и есть?

— Нет, не признаю.

— Признаешь. Я тут велел описать все бесчинства и преступления, которые ты совершил. Число твоих дел столь велико, что ты и сам их не сможешь вспомнить, когда придется отвечать перед судом. Но чтобы ты мог все же обдумать и знать, что отвечать, я велел Фальконету поработать за тебя. Ты хоть признаешь, какое у меня доброе сердце?

— И это не могу признать. Доброе сердце никогда не находится купно с такой дурной головой, как у тебя. Я легко могу перечислить, что я совершил. Авиньонские бабы все считают в десятикратном размере. Где у тебя написано десять, я вижу единицу.

Ужасно разгневавшись на такую наглость, Бигоне только смог махнуть Фальконету рукой. Тот развернул свои желтые листы и прочитал, из-за темноты с трудом разбирая строчки.

«Нижеподписавшиеся сто сорок восемь авиньонских граждан, ранее верные подданные Его Святейшества Папы, а ныне еще более преданные обыватели Его Королевского Величества Короля Франции Людовика XVI и созванного им Национального собрания, дворяне, торговцы, домовладельцы, земледельцы и честные ремесленники от имени многих других могут заверить и поклясться Высокочтимым Господам Комиссарам Его Величества и Национального собрания…»

Но Журдан перебил его, сказав:

— Я не признаю показаний, где много неправильностей. Я прошу их исправить, прежде чем они попадут в руки Комиссаров. Короля Франции Людовика Шестнадцатого больше нет, а есть Король французов Людовик Шестнадцатый. Не Национальное собранно созвано Королем, а сам Король отозван Национальным собранием. Не честные, а бесчестные ремесленники идут с дворянами, торговцами и домовладельцами.

Но Фальконет по мановению руки Бигоне продолжал:

— «…что авиньонский житель, незаконный сын уличной девки и неизвестного отца, бывший погонщик ослов и мясник, закоренелый убийца и грабитель, правая рука главаря проклятых демократов Лекье, Журдан совершил столько бесчинств и преступлений, что всех Божьих и человеческих казней мало для возмездия».

Воспользовавшись минутой, когда Фальконет искал следующую строчку, Журдан снова вставил свое:

— Тварь и негодяй каждый, кто осмеливается мою мать звать уличной девкой. И десятикратный негодяй тот, кто бесчестит уличной девкой женщину, которая вырастила сына. И еще фактическая неправильность. Всему Авиньону известно, что мой отец и соблазнитель моей матери виноградарь Бомон.