Андрей Упит - Последняя капля

— Будьте любезны — я вижу, что эти джентльмены у дверей уже переглядываются. Скажите, мистер Уитмор, что чувствует человек, когда он целится из револьвера… словом, лишает другого жизни?

— Скажите прямо: совершает убийство. Вам самому не приходилось это испытывать? Что-то не верится! Это слишком обширный предмет для психологических изысканий, у вас на них нет времени. Вообще, мне кажется, чувства бывают самые разные, в зависимости от обстоятельств и темперамента. Но вы ежедневно имеете возможность спросить о них многих преступников. Ну, хотя бы американских солдат, которые живыми вернулись из Европы после великой войны и теперь расхаживают по улицам, выпятив грудь. Мне кажется, они чувствуют себя совсем не плохо. Или возьмем моего отца. Он преспокойно разъезжает со своей нелегальной женой по тихоокеанским курортам, в то время как дети локаутированных его трестом рабочих мрут, как мухи, от голода и дизентерии. А люди, у которых сегодня вечером будет на совести, как вы выражаетесь, моя судьба! Завтра вы их, вероятно, встретите на теннисном корте или в каком-нибудь благочестивом семейство за чашкой кофе. Да возьмите в конце концов самого себя. Вам, конечно, тоже приходилось встречаться с каким-нибудь субъектом на узеньком мостике. Будьте откровенны: вы ведь сами в воду не прыгнули, а скорее всего, столкнули его?

— Мистер Уитмор! Не слишком ли вы резко выражаетесь?

— Я думаю, что в моем положении извинительна и некоторая резкость. Но оставим дискуссию о хорошем тоне. По правде говоря, я упомянул вас лишь ради сравнения и аллегории. В обвинительном акте по моему делу перечисляется шесть так называемых убийств, а я признаю лишь пять. Что касается шофера мастерских плавучего дока, то он в полном смысле слова сам нарвался на гибель. Зачем он полез в карман за оружием, когда автомобиль с кассиром уже был в канаве, а сумки в наших руках? Он был нам не нужен, с его стороны это было прямое самоубийство, с моей же — единоборство или, лучше сказать, самооборона. Почему моя жизнь стоит меньше, чем его жизнь? И так всегда. Вопрос существования любого коммерческого предприятия — это, логически рассуждая, шкурный вопрос. Я преступник и убийца лишь потому, что моя профессия требует неприкрытых и непосредственных действий, а это вообще не принято.

— Еще один вопрос, мистер Уитмор. В вашем распоряжении было несколько миллионов. Почему вы не начали другую… нормальную жизнь? Вы могли уехать в Европу, на Индийские острова — куда угодно. Вы могли бы жить по-королевски до самой смерти. А вы как нарочно искали смерти.

— Я мог? Мне кажется, что нет, иначе я бы обязательно так и сделал. Но королевская жизнь меня никогда не привлекала. Король самый жалкий из всех мещан, которыми, как ему кажется, он управляет. У меня нет склонности к мещанству, потому-то я и очутился здесь. Верно, миллионы были в моем распоряжении, но мне они были нужны для более важных дел, чем путешествие. Моя последняя любовница носила такие серьги, каких не видывали даже дочери Рокфеллера. Я однажды выкупал в ванне из шампанского всех шестерых танцовщиц варьете. Когда мы с приятелем кутили в кабачке, там не осмеливались оставлять и бутерброда для какого-нибудь буржуа.

— Это всем известно. О ваших оргиях и сумасбродных выходках напечатаны целые легенды. Но скажите, мистер Уитмор, были у вас какие-нибудь принципы? Вы не из тех людей, которые без всякого расчета, очертя голову, бросаются в омут преступлений и разврата. Вы хотели отомстить и досадить этим, как вы их называете, буржуям? Вы идейный анархист, не так ли?

— Все эти идеи и принципы — одни пустые фразы. Человек живет не по правилам, которые рождаются в его мозгу. Я уже сказал: это таится где-то глубже, за пределами рассудка и воли.

— Еще вопрос. Шесть раз вы были арестованы и шесть раз бежали. Выбрались из такой дыры, в которой бы сам черт по сей день кис. Чем же объясняется ваша теперешняя покорность? Разрешите коснуться деликатной темы: может быть… вы все же намерены…

Падрони наклонился к нему так близко и зашептал так тихо, что даже чуткие уши часовых ничего не могли уловить.

Уитмор немного подумал, потом покачал головой.

— Нет, теперь уж конец. Во-первых, счастье не ломовая лошадь, которая возит до тех пор, пока не свалится. И во-вторых, нет смысла. Для чего собственно? Мне тридцать два года, но я испытал и повидал больше, чем вы увидите за сто тридцать два года. Жизнь вовсе не столь уж разнообразна и неисчерпаема, как думают о ней мещане. Я не хочу доживать до седых волос, заболеть чахоткой благочестия и каяться в грехах. Мне скучно. Я опустошен — так опустошен, что по ночам стал видеть глупейшие сны. Я не желаю стать идиотом. Для чего? Хватит. Последняя капля из моего бокала выпита, и я разбиваю его об стену… Послушайте, мистер Падрони. В пять часов начнется комедия суда. Вам, вероятно, известно, что меня ждет. Выкладывайте.