Андрей Упит - Жемчужина из перстня

Местный учитель хотел его поддержать. Пастор высвободил руку и отступил назад, будто у него закружилась голова, когда он заглянул в семифутовую яму.

Грюнтальский пастор строго придерживался разработанного им церемониала, который несколько отличался от рингсдорфского. Пока звонил кладбищенский колокол, он молча стоял со сложенными руками и опущенной головой и глядел в открытую могилу. Все, конечно, делали то же самое. Пастор Краузе был убежден, что минута всеобщего молчания под звуки колокола лучше всего наводит на размышления о тайне смерти и настраивает на печально-торжественный лад.

Под открытым небом голос его в самом деле казался слабоватым. Бархатные нотки, когда их не усиливали церковные своды, не производили должного впечатления. За спиной больше не было окон алтаря с цветными стеклами витражей, и он ясно почувствовал, что фигура его здесь не кажется столь внушительной.

Надгробное слово он дважды перечитал утром и знал почти наизусть.

Он начал с популярной притчи о двух странниках, которые случайно встречаются и идут вместе к одной цели. И так как слушатели его были горцы, он красочно изобразил стезю и местность, по которой шли странники, пользуясь при этом главным образом описаниями природы из прочитанных в гимназические годы сочинений Шиллера и Розеггера. [1] Розеггер Петер (1843–1918) — австрийский писатель. Ведя путников по всевозможным извилистым тропам, через бесчисленные испытания, он заставил одного из них постепенно утомиться, замедлить шаг и, наконец, в изнеможении свалиться в горную пропасть.

Он сам спохватился, что притча построена неудачно. Она скорее подходила для похорон погибшего от несчастного случая, а не умершего естественной смертью. К тому же она сильно противоречила давешнему примеру с васильками и сенокосом. Как это ему раньше не пришло в голову!

Пастор Краузе был очень недоволен началом надгробного слова, поэтому поспешил перейти к несчастному, одинокому путнику, который остается один на крутой горной тропе, куда еще доносятся из пропасти стоны погибшего спутника.

После этого он опять сделал небольшую паузу, чтобы кинуть взгляд на скорбящего собрата. Солнце било ему прямо в глаза, поэтому он сначала ничего не мог разглядеть. Потом заметил, что Фогеля уже нет на прежнем месте, а затем… затем он невольно широко раскрыл глаза.

Рингсдорфский пастор, отойдя от могилы, преспокойно сидел на одной из гранитных тумб, между которыми висела цепь, огораживающая могилу мельника Хагена. Руки Фогеля лежали на коленях, подбородок он выставил вперед и, не отрываясь, смотрел на оратора.

Пастор Краузе увидел вокруг удивленные лица прихожан. Ведь подобное поведение во время погребальной церемонии не вязалось ни с какими обычаями. Вот если бы он рухнул наземь у могилы, тогда двое мужчин подняли бы его и поддержали. Если бы он закрыл лицо руками, вздрагивая от нестерпимого горя, тогда женщины стали бы успокаивать его и утешать. Но он просто сидел и смотрел, словно не имел никакого отношения ко всему происходящему. Будто безучастный наблюдатель или случайный прохожий…

Краузе ужасно рассердился на него. Так испортить все впечатление от торжественного слова! Грюнтальский пастор был здесь в гостях и, разумеется, хотел оставить по себе добрую память. В конце концов поведение коллеги было даже несколько неприличным.

Пастор Краузе повернулся направо, где столпилась большая часть прихожан, и продолжал свое слово.

О семейной жизни рингсдорфского пастора и его покойной супруги он рассказывал так, словно рингсдорфцы ничего о ней не знали. Однако всем известные случаи он сумел разукрасить такими подробностями, что людям и в самом деле казалось, будто они слышат об этом впервые.

Он отлично видел, что все женщины — и старые, и молодые, и справа, и слева, и спереди — с удовольствием на него смотрели. Это тоже вдохновило его. Надгробное слово начинало ему нравиться, а это было самое главное. Он снова пустил в ход руки, жестикуляцию, мимику, одолевая с их помощью слабые места своего слова. Он то низко опускал голову, то стремительно вскидывал ее. Склонялся над могилой и опять выпрямлялся во весь рост, а иногда даже вставал на цыпочки. Выпрямляясь и воздевая руки, он возвышал голос, а когда они опять опускались, мягкий баритон пастора тоже, как по ступенькам, спускался все ниже и ниже, так что наконец слышалось только нечто вроде невнятного жужжания шмеля, который кружится над белым цветком клевера.