Альфонс Доде - Фромон младший и Рислер старший

— Наконец-то ты вернулась!.. Где ты была, бедная девочка? Скажи: неужели это правда, что ты хотела лишить себя жизни? Значит, у тебя было горе, большое горе?.. Почему же ты скрыла его от меня?

Видя мать в таком отчаянии, заплаканную и постаревшую за несколько часов, Дезире почувствовала сильные угрызения совести. Она вспомнила, что ушла, не простившись с нею, и что в глубине души она обвиняла мать в том, что та не любит ее.

Не любит ее!..

— Да я не пережила бы твоей смерти! — говорила бедная женщина. — Когда я утром встала и увидела, что твоя постель не смята и тебя нет в мастерской… я зашаталась и упала замертво… Ты согрелась?.. Тебе хорошо?.. Ты ведь никогда больше этого не сделаешь?.. Не захочешь умереть?

И она поправляла на ней одеяла, согревала ей ноги, прижимала к груди, укачивала ее.

Лежа в постели с закрытыми глазами, Дезире вспоминала все подробности своего покушения на самоубийство, весь позор, через который она прошла, уйдя от смерти. Лихорадка усиливалась, и в тяжелом забытьи, начинавшем овладевать ею, бедняжку не переставало мучить и волновать ее ночное странствие по Парижу. Тысячи темных улиц вставали перед нею, и в конце каждой из них была Сена.

Ужасная река, которую ей так трудно было найти ночью, теперь преследовала ее.

У нее было такое ощущение, будто вся она забрызгана речной тиной, липким илом. Мучимая страшным кошмаром, бедная девушка, не зная, как избавиться от навязчивых воспоминаний, тихо шептала матери:

— Спрячь меня!.. Спрячь меня!.. Мне стыдно!

Нет, никогда больше не повторит она своей попытки. Господин комиссар может быть спокоен. Ему нечего опасаться. Да и как добралась бы она теперь до реки, когда она не может двинуться? Если бы господин комиссар увидел ее сейчас, он перестал бы сомневаться в ее словах. Правда, непоколебимое, роковое желание умереть, которое было написано в то утро на ее бледном лице, не исчезло еще и сейчас, но только выражение это стало мягче, в нем появилась покорность. «Именуемая Делобель» знает, что скоро, очень скоро ей больше нечего будет желать.

Доктора утверждают, что Дезире умирает от воспаления легких, которое она схватила, пробыв всю ночь в мокрой одежде. Доктора ошибаются; это вовсе не воспаление легких. Так, значит, она умирает от любви?.. Тоже нет. После той страшной ночи она не думает больше о Франце — она считает, что недостойна ни любить, ни быть любимой. Отныне на ее безупречно чистой жизни появилось пятно; вот от чего она умирает.

Ее появление из воды на глазах собравшихся мужчин, тяжелая ночь, проведенная в участке, гнусные песни, которые она там слышала, сумасшедшая старуха, гревшаяся у печки, все порочное, нездоровое и жуткое, с чем столкнулась она на лестнице, презрительные взгляды одних, бесстыдство других, шутки ее спасителя, любезности полицейского, оскорбившие ее женскую скромность, необходимость назвать свое имя и, наконец, стыд за свое увечье, преследовавший Дезире на всем ее мученическом пути, как злая ирония, как лишняя насмешка над ее попыткой покончить с собой из-за любви, — каждая подробность этой страшной драмы кажется ей позором…

Да, она умирает от стыда. Ночью в бреду она то и дело повторяет: «Мне стыдно, мне стыдно!» — а в минуты успокоения кутается с головой в одеяло, как бы желая спрятаться, стать невидимой.

У постели Дезире при свете окна работает мамаша Делобель. Время от времени она поднимает глаза и незаметно для дочери вглядывается в выражение немого отчаяния на ее лице, стараясь проникнуть в тайну ее недуга… а затем снова поспешно принимается за работу. Несчастные бедняки не могут свободно предаваться горю. Надо работать, работать неустанно, и даже тогда, когда рядом бродит смерть, думать о повседневных нуждах, упорно бороться за существование.

Богатый может уйти в свое горе, может отдаться ему всецело, жить им, и только и делать что страдать и плакать.

У бедняка нет таких возможностей и прав. Я знавал у себя на родине, в деревне, старую женщину, потерявшую в течение года мужа и дочь, — два страшных испытания свалились на нее одно за другим. Но у нее остались сыновья, которых надо было воспитывать, ферма, большое хозяйство… С рассвета приходилось браться за дело, всюду поспевать, работать на полях, разбросанных на расстоянии нескольких миль одно от другого. Убитая горем вдова говорила мне: «В будни у меня нет ни одной свободной минутки, чтобы поплакать, но зато в воскресенье — о, в воскресенье я беру свое!..» И действительно, в этот день, пока дети играли во дворе или гуляли, она запиралась на ключ и полдня проводила в воплях и рыданиях, призывая в пустом доме мужа и дочь.