Станислав Китайский - Рассказ Рупь делов

Вон справа мелькнули кусты, показался черный на белом снегу мост — до Сосновки осталось два километра, пять минут езды. А он так и не придумал, как объяснить матери свой торопливый приезд...

Когда въехали в Сосновку, Андрей сказал шоферу остановиться напротив своей избы, отдал положенную рублевку, кинул всем привычное «пока» и соскочил с подложки.

Автобус фыркнул, обдал его белым едким облаком из выхлопнушки и покатился, покачиваясь, дальше.

Андрей постоял, пока глаза привыкли к ночи, посмотрел вслед автобусу, уже далеко мигавшему цветущими сигнальными огнями, вспомнил, как беззвучно открылся на прощанье Шуркин рот, и потянулся в карман за папиросами.

Вдруг он увидел по деревне мягкое сияние снегов: ровно и чисто прикрыли они дорогу, огороды, крыши. Над темными срубами изб дичились черные колодезные журавли, сиротливо и ненужно квадратили белое пространство огородов прясла, и яркий свет в щелях ставен обещал в каждом дому тепло и уют на всю долгую зиму. Потом он увидел небо — темно-синее, звездное, какого никогда не видел в городе, и ему показалось, что в душе у него что-то сломалось и запело тонко и жалобно.

«Это от неба такая синь, — догадался он и снова оглядел деревню, — снег, снег кругом. Когда столько успело накидать? — подумал он о снеге. — Ведь вроде бы и не шел еще...»

Над их избой, как и над другими, из трубы вился легкий не то парок, не то дымок.

Андрей подошел к воротам, с детства привычным движением отодвинул засов, калитка открылась, и он вошел в ограду.

В ограде снег был не вытолкан, синились в нем дорожки — к бане, к дровянику, к поднавесу, где стайка, а меж ними темнели оспины коровьих следов. Непорядок.

Андрей представил себе, как завтра приберет здесь все, пройдется по всем углам метлой, и двор станет чистым и уютным, как затопит баню, а сам съездит за сеном на дальнюю таежную чистку.. Косил он далеко потому, что отпуск его приходился раньше, чем начиналась косовица в деревне, и не следовало лезть лишний раз на глаза совхозному начальству. Он знал, что поедет за сеном на тракторе с кем-нибудь из друзей, — для этого он и зарод сметал на санях, срубил две лесины и скрепил их поперечинами, только подцепляй и тащи, — но сейчас ему представлялось, что он поедет на коне. Почудились еще не пробитая лесная дорога, белая заснеженность полей, запах раскрытого зарода и свежее пофыркивание лошади.

«Размечтался! — упрекнул себя Андрей. — Может, еще и Шурку на воз захочешь?»

Он выплюнул окурок и взглянул на двор и на избу уже по-другому: сколько за них могут дать денег.

«Ерунду дадут, — подумал он, — рублей триста, ну — четыреста, За корову сотен пять. С моими тысячи полторы наберется. А что в городе купишь за полторы тысячи — зимовьюшку какую-нибудь. За такую там надо выложить не меньше четырех-пяти...»

И вдруг он понял, что ему не хочется продавать эту избу и вообще не хочется возвращаться в город, он даже лазейку придумал — должен кто-то из детей с матерью жить, — но тут же одернул себя и, шагнув на крыльцо, требовательно постучал в сенную дверь.

— Чичас, — отозвалась через минутку мать еще где-то на пороге. — Кого несет тамыка? Ты, Андрюха, че ль?

Андрей подивился: как это она узнает без голоса, кто стучит? — и бодро ответил:

— Я, мама.

Мать открыла, и он вошел в избу. В прихожей тускло светилась запыленная лампочка (мать боится лишний раз прикасаться к ней), горько пахло капустой — прикрытая чистым полотенцем, стояла в углу еще не вытащенная бочка. На столе красовался самовар, погнутый, но блестящий, стоял недопитый стакан постного чаю — ужинала Андреевна.

Андрей разделся, повесил на крючок у двери телогрейку рядом с такой же, материной, вспомнил, что раньше здесь трудно было найти свободный от одежки гвоздь, и вздохнул.

Мать принялась растапливать печку, слазила в подпол, достала соленых огурцов, миску картошки и нераспечатанную бутылку — врала, видать, Прасковья, что гуляла Анисья Андреевна.

Вспомнив Прасковью и ее брехню, Андрей вроде как чужими глазами посмотрел на мать и увидел, что она действительно уже старая, и что спина у нее дугой, и руки длинные, ниже колен, и впервые подумал о ней не просто как о матери — существе неизменном, неподвластном ни времени, ни болезням, ни смерти, — а просто как о женщине, прожившей долгую безмужнюю жизнь, и ему стало жаль ее новой, незнакомой жалью.

— Ко мне тутыка учителя просились на фатеру, — говорила между делом мать, — дак я не пустила. Приедете, думаю, то и переночевать негде... Внучка-то не остывала ишшо?