Юрий Бондарев - Бермудский треугольник

Профессор отложил газету, прикрыл глаза, кончиками холеных пальцев прижал переносицу, как это делают, трогая зажимы пенсне, и сидел так минут пять в неприятнейшем раздумье.

В час утреннего обхода больных Бальмонт-Суханов задержался около 13-й палаты, попросил сестру оставить его одного, вошел к Татьяне Ромашиной, как всегда со строгой приветливостью на сухощавом выбритом лице, и спросил:

– Как мы себя чувствуем, дружок, в это великолепное осеннее утро?

Она молча и неподвижно глядела на аристократично отполированные ногти профессора, и ее изможденное, серое, в одутловатостях, будто избитое лицо чуть-чуть вздрагивало, в ее припухших от сна или измучившей бессонницы глазах плавал и застывал стеклянный ужас. Профессор спросил:

– Что мы молчим?

– Доктор… – искусанными губами охрипло прошептала Таня и сглотнула так трудно, что выгнулось горло. – Доктор, мне приснилось, что меня засыпали землей… Как страшно, как было душно…

– Ну, сновидения бывают самыми нелепыми. Их надо моментально забывать. Заставлять себя забывать, – сказал Бальмонт-Суханов и помял пальцы под взглядом Тани. – Я хотел сказать вам следующее, дружок, к великому моему сожалению. Вам, по всей вероятности, придется оставить мою клинику, дорогая девочка. Плата за вас не внесена. А каждый день пребывания у меня стоит немалых денег. Ваши друзья привезли вас и исчезли.

Таня покусала шершавые, в фиолетовых подтеках губы, чтобы унять их безудержную нервную дрожь, выговорила:

– Пожалуйста… позвоните Андрею Демидову. Пожалуйста… Я вас прошу…

– Вправе ли я звонить? Как мне стало известно, он куда-то уехал надолго из Москвы, – солгал профессор, находя в этом целесообразность объяснения.

– Уехал? Он? – не поверила она и села на постели, беспомощная, худенькая, жалкая.

– К сожалению, его нет в Москве. У вас есть родители?

– Нет, нет! – вскрикнула Таня, как перед наваливающимся на нее страхом неотвратимости. – Они меня ненавидят!… Доктор, я боюсь. Я не хочу…

– Что вы не хотите?

– Я не хочу умирать…

– Голубчик, все живое, абсолютно все, не хочет умирать. Но наша с вами человеческая жизнь, дружок, в современном жестоком мире не более чем… извините, вот это, – проговорил Бальмонт-Суханов и в незавершенной усмешке повел седеющей бровью в сторону стены, за которой в соседней палате глухо зашумела вода в ванной или в унитазе. – Да, не более, чем звук воды, – договорил он. – И ваша жизнь, и моя… Поэтому не надо бояться смерти, дружок. И тогда она задержится в пути.

Таня судорожно засмеялась, потом закрыла лицо и, захлебываясь неутешными рыданиями, упала головой на подушку, вскрикивая:

– Я не хочу, я не хочу! Я не хочу!…

– Хорошо, хорошо, – сказал печально Бальмонт-Суханов. – Я оставлю вас на месяц. Что дальше будет – посмотрим.

Был тихий конец октября 1996 года, пора последнего листопада, улицы Москвы стояли в густом тумане.

1995– 1999 гг.