Жорис Карл Гюисманс - Наоборот

Прошло несколько недель; желудок согласился работать; иногда, правда, тошнота возобновлялась, но имбирное пиво и противорвотное лекарство из Ривьеры укрощали ее.

Постепенно органы стали приходить в порядок; с помощью пепсина можно было переваривать настоящее мясо; восстанавливались силы; дез Эссэнт смог стоять в комнате и даже пытался ходить, опираясь на трость и держась за мебель; вместо того, чтобы обрадоваться успехам, он, забыв об угасших мучениях, возмутился, что выздоровление затягивается, стал упрекать врача; тот, мол, действует недостаточно быстро. Действительно, бесплодные опыты замедляли курс лечения. Железо, даже размягченное лауданумом, воспринималось не лучше, чем хинная корка — пришлось по требованию неторопливого дез Эссэнта заменить их мышьяковокислой солью после двух недель бесполезных усилий.

Наконец, настало время, когда он смог оставаться на ногах в течение целых послеполуденных часов и гулять по комнатам без чьей-либо помощи. Теперь его стал раздражать кабинет; недостатки, к которым он привык, бросились в глаза, стоило ему вернуться сюда после длительного отсутствия. Цвета, выбранные для созерцания при свете ламп, не согласовывались с дневным светом; дез Эссэнт решил, что их надо сменить и несколько часов придумывал самые крамольные сочетания, гибриды тканей и кож.

— Без дураков, я выздоравливаю, — подумал он, предвидя возвращение старых занятий, старых привычек.

Однажды утром, когда он рассматривал свои оранжево-синие стены, думая об идеальных обивках епитрахилями православной церкви, мечтая о русских златотканных стихарях, украшенных славянскими буквами, которые выложены уральскими самоцветами и жемчугами, — вошел врач и, проследив за взглядом больного, допросил его.

Дез Эссэнт рассказал ему о своих несбыточных желаниях, начал стряпать новые цветочные яства, рассуждать о любовных отношениях и разрывах тонов, которые бы он щадил, как вдруг врач нанес удар, подобный холодному душу, решительно заявив, что, во всяком случае, не в этом доме дез Эссэнт осуществит свои замыслы.

И, не давая возможности опомниться, сказал, что он спешно восстанавливал пищеварительную функцию, а теперь надо атаковать невроз; тот ничуть не излечен и потребует многих лет режима и забот. Прежде, чем испытать какое-либо лекарство, — прибавил он, — прежде, чем начать гидротерапическое лечение (невозможно, впрочем, в Фонтенэ), необходимо расстаться с одиночеством, вернуться в Париж, войти в общую колею и развлекаться, как все.

— Но меня не развлекут чужие удовольствия, — возмущенно крикнул дез Эссэнт.

Не оспаривая его мнения, врач просто сказал, что радикальная перемена места является вопросом жизни и смерти, вопросом здоровья и сумасшествия, усложненного скорым туберкулезом.

— Тогда лучше смерть или каторга! — воскликнул в отчаянии дез Эссэнт.

Врач, пропитанный всеми предрассудками светского человека, улыбнулся и вышел, ничего не ответив.

Дез Эссэнт заперся в спальне, заткнув уши, чтобы не слышать стука молотка: заколачивались приготовленные слугами ящики, каждый удар вонзался острой болью в тело, поражал в самое сердце. Приговор, вынесенный врачом, приводился в исполнение; боязнь еще раз перенести испытанные страдания, страх перед жестокой агонией победили ненависть дез Эссэнта к презренному существованию, на которое обрекла медицинская юрисдикция.

Но ведь есть люди, живущие одиноко, думал он; ни с кем не говорящие, погруженные в себя, вдали от всех; например, узники и трапписты; никто не докажет, что эти несчастные и эти мудрецы — сумасшедшие или чахоточные. Тщетно он приводил доктору подобные примеры; тот сухо повторял не терпящим возражения тоном, что его вердикт, подтвержденный, впрочем, всеми научными описаниями невроза, гласит: только развлечения, только увеселения, только радость могут повлиять на болезнь, вся духовная сторона которой не поддавалась химической силе лекарств; и, раздраженный упреками пациента, в последний раз заявил, что отказывается продолжать лечение, если тот не согласится переменить климат и пожить в новых условиях.

Дез Эссэнт сразу же приехал в Париж, проконсультировался с другими специалистами, бесстрастно рассказал о своем недуге; поскольку все без колебаний подтвердили мнение коллеги, он снял квартиру в новом доме, вернулся в Фонтенэ и, бледный от ярости, приказал слуге упаковывать вещи.

Погрузившись в кресло, он размышлял об этом строгом соблюдении устава, нарушавшего его планы, разрывавшего все нити настоящей жизни, погребавшего замыслы на будущее. Итак, кончилось блаженство; нужно было бросить охранявшее его убежище, вернуться в безудержную глупость, когда-то поразившую его!