Генрих Клейст - Обручение на Сан-Доминго

Незнакомец отвечал:

— Я — офицер французской армии, хотя, полагаю, вы сами могли заметить, что я — не француз; родина моя — Швейцария, а зовут меня Густав фон дер Рид. Ах! зачем я ее покинул и променял на этот злосчастный остров! Я иду из форта Дофина, где, как вам известно, все белые были перебиты, и направляюсь в Порт-о-Пренс, чтобы достигнуть его раньше, чем генералу Дессалину удастся окружить и осадить его войсками, которыми он командует.

— Из форта Дофина! — воскликнула старуха. — И вам, с вашим цветом кожи, удалось пройти этот огромный путь по стране негров, охваченной восстанием?

— Бог и все святые, — отвечал гость, — защитили меня! К тому же я не один, добрая матушка, — меня сопровождает почтенный старик, мой дядя, с супругой и пятью детьми, не говоря о нискольких слугах и горничных, входящих в состав семьи, — караван из двенадцати человек, который я должен перевозить при помощи двух жалких мулов тягостными ночными переходами, так как днем мы не решаемся показаться на больших дорогах.

— Боже ты мой! — воскликнула старуха, нюхая табак и сочувственно покачав головой. — А где находятся в настоящую минуту ваши спутники?

— Вам, — отвечал гость, немного подумав, — я могу довериться; сквозь темную окраску вашей кожи просвечивает отблеск собственной моей окраски. Скажу вам, что все мое семейство находится на расстоянии одной мили отсюда, близ пруда Чаек, в чаще прилегающей к нему горной поросли. Третьего дня голод и жажда принудили нас искать это убежище. Напрасно разослали мы в прошлую ночь наших слуг достать хотя бы немного хлеба и вина у окрестных жителей, — страх быть схваченными и убитыми удержал их от решительных шагов в этом направлении, так что сегодня мне пришлось с опасностью для жизни отправиться самому, дабы попытать счастья. Небо, если видимость не обманывает меня, — продолжал он, пожимая руку старухи, — указало мне путь к сострадательным людям, не разделяющим жестокого, неслыханного озлобления, которое охватило всех жителей этого острова! Будьте добры, за щедрое вознаграждение наполните несколько корзин провизией и вином; нам осталось всего пять дневных переходов до Порт-о-Пренс, и если вы доставите нам возможность достигнуть этого города, то мы вечно будем считать вас людьми, спасшими нам жизнь.

— Да, это дикое озлобление удивительно! — лицемерно заметила старуха. — Не похоже ли это на то, как если бы руки, принадлежащие одному телу, или зубы одного рта затеяли между собой войну из-за того, что один член создан иначе, чем другой? Разве виновата я, отец которой родом из Сантьяго на Кубе, в том светлом оттенке, что виден на моем лице при дневном свете? И разве моя дочь, зачатая и рожденная в Европе, может отвечать за то, что ее кожа отражает сияние дня той части света?

— Как, — воскликнул гость, — вы, которая по чертам лица — несомненная мулатка и притом африканского происхождения, и эта милая метиска, которая пустила меня в дом, — вы также включены вместе с нами, европейцами, в один смертный приговор?

— Клянусь небом! — отвечала старуха, снимая с носа очки. — Неужели вы воображаете, что небольшое имущество, которое мы приобрели за многие годы горестным и тяжким трудом наших рук, не возбуждает злобу этих исчадий ада, этого свирепого разбойничьего сброда? Если бы нам не удалось обеспечить себя от преследования хитростью и всеми теми средствами, какие самозащита вкладывает в руки слабых, то, уж поверьте, тень кровного родства, разлитая на наших лицах, не могла бы нас оградить.

— Возможно ли? — воскликнул гость. — Кто же вас преследует на этом острове?

— Владелец этого дома, — отвечала старуха, — негр Конго Гоанго. Со смерти господина Гильома, прежнего владельца этой плантации, погибшего от его свирепой руки в самом начале восстания, мы, ведающие в качестве его родственниц его хозяйством, оказались в полной его власти и подвергаемся произволу и насилиям с его стороны. За каждый кусок хлеба, за каждый глоток вина, который мы из человеколюбия даем тому или другому белому беглецу, проходящему время от времени по большой дороге, он расплачивается с нами ругательствами и побоями; и у него нет большего желания, чем натравить на нас месть чернокожих, как на белых и креольских полусобак, — так он нас называет, — частью, чтобы вообще с нами разделаться, зная, что мы порицаем его за свирепое отношение к белым, частью, чтобы завладеть тем небольшим имуществом, которое останется после нашей смерти.