Ги Мопассан - Сильна как смерть (Пер. Николай Лернера)

Когда он вошел в гостиную, Аннета была там одна. Стоя спиной к нему, она торопливо надписывала адрес на каком-то письме. Рядом на столе лежал развернутый номер Фигаро. Бертен увидел одновременно газету и девушку; он растерянно остановился, не смея сделать шагу. Что, если она прочла! Ома обернулась, но, занятая, поглощенная разными женскими заботами, поспешно сказала:

— А, здравствуйте, господин художник. Извините, что я вас покидаю. Наверху меня ждет портниха. Вы понимаете, портниха перед свадьбой — дело важное. Но я вам предоставлю на время маму, — она ведет переговоры и спорит с этой искусницей. А если мама мне понадобится, я потребую ее у вас обратно на несколько минут.

И она скрылась почти бегом, чтобы показать, как ей некогда.

Этот внезапный уход, без единого нежного слова, без единого ласкового взгляда, — а ведь он… он так любил ее, — глубоко взволновал его. На глаза ему опять попался Фигаро, и он подумал: «Она прочла! Меня высмеивают, отрицают. Она больше не верит в меня. Я уже для нее ничто».

Он сделал шаг — другой к газете, как подходят к человеку, чтобы дать ему пощечину. Потом подумал: «Может быть, она и не читала. У нее сегодня столько хлопот. Но вечером, за обедом, при ней, наверно, заговорят об этом, и она захочет прочитать статью».

Внезапным, почти бессознательным движением он поспешно, как вор, схватил газету, сложил ее, перегнул и сунул в карман.

Вошла графиня. Когда она увидела мертвенно-бледное, искаженное лицо Оливье, она поняла, что он дошел до предела своих страданий.

Она бросилась к нему с порывом, со всем порывом своей бедной, тоже истерзанной души, своего бедного, тоже измученного тела. Положив руки ему на плечи и пристально глядя в глаза, она сказала:

— О, как вы несчастны!

На этот раз он уже не отрицал; горло его судорожно сжалось, и он пролепетал:

— Да… да… да.

Она чувствовала, что он вот-вот разрыдается, и увела его в самый темный угол гостиной, где за небольшой ширмой, обтянутой старинным шелком, стояли два кресла. Они сели тут, за этой тонкой вышитой перегородкой, в сером полумраке дождливого дня.

Мучаясь этим горем, глубоко жалея его, она заговорила:

— Бедный Оливье, как вы страдаете!

Он прижался седой головой к плечу подруги.

— Сильнее, чем вы думаете! — сказал он.

Она прошептала с грустью:

— О, я это знала. Я все чувствовала. Я видела, как это началось и созрело!

Он ответил, как будто она обвиняла его:

— Я в этом не виноват, Ани.

— Я знаю… Я ни в чем не упрекаю вас…

И, чуть повернувшись к Оливье, она тихо прикоснулась губами к его глазу и ощутила в нем горькую слезу.

Она вздрогнула, словно выпила каплю отчаяния, и несколько раз повторила:

— Ах, бедный друг… бедный друг… бедный друг!..

И, после минутного молчания, прибавила:

— В этом виноваты наши сердца; они не состарились. Мое, я чувствую, бьется так живо!

Он попытался заговорить и не мог: слезы душили его. Прижавшись к нему, она слышала какое-то клокотание в его груди. И вдруг ею снова овладела эгоистическая тоска любви, так давно уже снедавшая ее, и она сказала с тем душераздирающим выражением, с каким люди говорят о только что обнаруженном ужасном несчастье:

— Боже, как вы ее любите!

Он еще раз признался:

— О да, я люблю ее!

Она ненадолго призадумалась.

— А меня? Меня вы никогда так не любили?

Он не стал отрицать, он переживал теперь одну из тех минут, когда люди говорят всю правду, и прошептал:

— Нет, я был тогда слишком молод!

Она изумилась:

— Слишком молоды? Почему?

— Потому что жизнь улыбалась мне. Только в нашем возрасте можно любить до самозабвения.

Она спросила:

— Похоже ли то, что вы испытываете близ нее, на то, что вы испытывали близ меня?

— И да и нет… а между тем это почти одно и то же. Я любил вас, как только можно любить женщину. А ее я люблю, как вас, потому что она — это вы; но любовь эта стала чем-то неотразимым, губительным, чем-то таким, что сильнее смерти. Я объят ею, как горящий дом пламенем!

Она почувствовала, что дыхание ревности иссушило в ней жалость, и заговорила тоном утешения:

— Мой бедный друг! Еще несколько дней, и она будет замужем и уедет. Не видя ее, вы, несомненно, излечитесь.

Он покачал головою:

— Нет, я погиб, я окончательно погиб!

— Да нет же, нет! Вы не увидите ее три месяца. Этого достаточно. Довольно же было вам трех месяцев, чтобы полюбить ее сильнее, чем меня, а ведь меня вы знаете уже двенадцать лет.

Тогда в избытке горя он стал молить ее: