Франц Верфель - Черная месса

В этом сне осуществлялась тщеславная, навязанная учебниками истории детская мечта. Расставание с любимой, о это расставание! ( В типографской копии добавлено : Вот удивятся теперь те, кто считают меня антимилитаристом!)

Я подошел к фрейлейн Мари, запинаясь, с таким привычным для меня страхом. Участливо окружившие меня люди пытались меня удержать. Но какая-то сила подталкивала меня. Другие группки вокруг той кровати тотчас враждебно насторожились. Я подошел к фрейлейн Мари и сказал, вероятно, сдавленным голосом: «Фрейлейн Мари, хорошо вы сегодня провели время?» Я не получил почти никакого ответа, или уловил только короткое «Спасибо». Фрейлейн Мари была одета в голубой, очень необычный халат, ее волосы были растрепаны, как в скрытно-таинственные утренние часы женщины, ее щеки были — от определенного домашнего ухода — циничного цвета всех обывательниц, у которых в таких красивых глазах и вокруг губ витает почти старушечья беззастенчивость мимо скользящего взгляда.

Я сразу угадал, что фрейлейн Мари меня ненавидела! Почему же она меня ненавидела? Разве я не любил ее всеми робкими силами своей бегством спасающейся души? Так сильно любил, что с илиадовскими ( типографская копия : героическими) усилиями боролся со своим обморочным языком, чтобы пролепетать хоть маленькую фразку! Был ли у нее когда-нибудь мужчина, столь высоко воспарявший в небеса, как я? Все так страстно ее хотели, я же убил бы себя при первом желании увидеть ее ногу обнаженной! Я уходил, одухотворяя свою страсть!

И почему она меня ненавидела, болтая в моем присутствии с таким равнодушием?

Разве не было в ней доброго чувства ко мне за ту, впрочем, по-детски излившуюся нежность, с которой я хотел однажды ночью, втайне от нее, все-таки коснуться ее виска?

Нет, она сидела на этой неопрятной кровати, где спал до нее какой-нибудь коммивояжер или скототорговец, в голубом неглиже, обличавшем ее способность плохо обращаться со служанками; так сидела та, парящая когда-то над землей, в чью смертность плачущее от умиления сердце едва способно было поверить; так сидела она теперь здесь, божество неряшливости, со складкой у рта и спустившимся чулком, воплощенное безразличие саморазрушения уже несвежей, обиженной кокетки со всеми ее ужимками.

Она ненавидела меня, который из всех ее любовников меньше всего причинил ей страданий, который пришел теперь, чтобы с нею проститься.

Но моя совесть грезила вместе со мной. И я все лучше осознавал себя, и словно в ушах у меня прошелестела эта фраза: «Ты ведь ее покинул! Ты ведь ее покинул!» — «Но я никогда с нею и не был, — защищался я. — Я только фантазировал ночи напролет. На улице я всегда обходил ее сторонкой, я ничего ей не говорил, кроме глупых банальностей. Мог ли я оставить то, что никогда мне не принадлежало? Я ведь совсем не знал в те годы то, что она ( в типографской копии от руки добавлено : об этом) знала…»

«Ты ее покинул», — прошуршало опять. И я понимал теперь, что она ненавидела меня ненавистью покинутой, и лишь потому надела это неприятное, отталкивающее голубое неглиже.

Я был до безумия смущен — ведь против пустоты мы беспомощнее, чем против ненависти, на которую не отвечаем. Моя любимая разговаривала со своими друзьями, не удостаивая меня взглядом, ни разу не взглянула на меня, а только сквозь меня.

Другие вокруг нее тоже начали что-то громко говорить. Все они, казалось, принадлежали к маленькому обществу ( типографская копия : общине) заговорщиков, чей заговор не имел, однако, иной цели, кроме как придать им достоинство и вес и получить возможность до конца жизни оставаться заговорщиками. Теперь, проснувшись, я пытаюсь предугадать те упреки, которые фрейлейн Мари могла бы бросить мне, возможно, в другом сновидении, к примеру: «Вы — такой же негодяй, как другие, только лживее, эгоистичнее и изощреннее. Поэтов, что дают нам твердые обещания, на которые плюют уже через пять лет, так же следует сажать за решетку, как брачных аферистов. Если б вы были Данте, я, возможно, стала бы Беатриче и умерла молодой. А это лучше и приятнее, чем возиться теперь с детьми и выглядеть так в этом голубом противном неаппетитном тряпье, которое выставляет напоказ мое семейное счастье».

Так сказала бы фрейлейн Мари в другом сне.

Может быть, она сказала бы только: «Вы склонны к идеальному». Но в этом сне она ничего мне не сказала. Теперь же я снова стоял среди людей, которые грустно до меня дотрагивались и опускали головы.