Ясунари Кавабата - Сон женщины; Письмо о родинке; Отраженная луна; Птицы и звери

Может, и в самом деле моя родинка исчезла, думала я со счастливой улыбкой. И все не решалась дотронуться до того места, где она была.

Вот и все, что я хотела сообщить Вам. Мои пальцы и теперь хранят ощущение от сжимаемой ими родинки, похожей на шкурку черного боба.

Ваша родинка около носа меня ни капельки не раздражала, и я никогда о ней не заговаривала, хотя всегда помнила.

Какая интересная получилась бы сказка, если бы Вы вложили мою большую родинку в Вашу маленькую и та начала бы расти!

Как бы я была счастлива, если бы и Вы изволили увидеть мой сон!

Рассказывая Вам о своем сне, я кое-что упустила.

Когда я в постели начинала теребить родинку, Вы говорили:

— Ты выглядишь такой жалкой, несчастной.

Я радовалась, думая, что Ваши слова — признак любви. Я и вправду так думала. К стыду своему, должна признаться, что моя неприкаянность, наверно, как раз и проявлялась в привычке трогать родинку. Единственным оправданием для меня — об этом я уже Вам писала — может служить то, что привычку эту привили мне в детстве забавлявшиеся со мной мать и старшие сестры.

— Прежде вы меня часто ругали, когда я теребила родинку, — выговаривала я матери.

— Да… Правда, не так уж давно это было.

— Почему же вы ругали меня?

— Почему? Да потому, что это плохая привычка.

— Что раздражало вас, когда я теребила родинку?

— Да-а… — мать в раздумье склонила голову. — Должно быть, это выглядело неприлично.

— Может, и так… Но в каком смысле неприлично? Я казалась жалкой или… упрямой, своенравной?

— Так я не думала. Просто было бы лучше, если бы ты не теребила ее с таким отрешенным видом.

— Это создавало неприятное впечатление?

— Да, казалось, будто ты о чем-то не по-детски упорно думаешь.

— Разве вы, мама, и старшие сестры ради забавы не трогали в детстве мою родинку?

— Наверно, трогали.

Если так, то я в задумчивости теребила родинку, должно быть вспоминая о том, как в детстве любовно забавлялись со мной мать и сестры.

Разве нельзя предположить, что я трогала ее, когда думала о тех, кто меня любит?

Вот о чем я еще хотела Вам поведать. Ах, как неверно изволили Вы воспринимать мою привычку!

Как Вы думаете: о ком еще были мои мысли, когда я, находясь рядом с Вами, теребила свою родинку?

Теперь я все думаю: мое странное поведение — оно так выводило Вас из себя! — было, наверно, проявлением моей к Вам любви, которую я не могла выразить словами.

Привычка теребить родинку — мелочь, за нее не стоит особо оправдываться, но и многие другие поступки Вашей «плохой жены» тоже проистекали из любви к Вам, однако Вы всякий раз незаслуженно укоряли меня. Вот почему в конце концов я и впрямь стала вести себя как плохая жена.

Я и сама думаю, что во мне говорит своенравная плохая жена, и моею рукой водит чувство обиды. Но все же хочу, чтобы Вы меня услышали.

Однажды Кёко догадалась с помощью ручного зеркала показать свой огород больному мужу, лежавшему в постели на втором этаже. Уже одно это словно бы открыло перед ним новую жизнь. Но случилось и многое другое.

Что это было за зеркало? Оно хранилось в ящике туалетного столика, который она привезла с собой в дом мужа. Это было ее приданое. Туалетный столик и оправа ручного зеркала были из тутового дерева. Первое время после женитьбы она пользовалась им, когда разглядывала, хорошо ли уложены волосы на затылке. Рукав кимоно соскальзывал, обнажая руку до самого локтя, и Кёко помнит, как она стыдливо краснела тогда. То самое ручное зеркало…

Когда Кёко после купанья садилась перед туалетным столиком, муж говорил: «У тебя не получается, дай-ка мне — я подержу». Он отбирал у нее ручное зеркало и под разными углами поворачивал, чтобы она лучше видела свой затылок в зеркале туалетного столика, и сам при этом таял от удовольствия. А у нее не то чтобы не получалось. Ей было просто неловко, когда муж стоял сзади и пристально смотрел на нее.

С той поры прошло не так уж много времени, тутовая оправа ее зеркала еще не успела покоробиться, но была война, эвакуация, тяжелая болезнь мужа, и когда Кёко впервые надумала показать мужу огород, само зеркало уже потускнело, а оправа сделалась грязной от пыли и въевшихся в нее просыпанных белил. Ее это мало заботило, скорее она просто не обращала на это внимания, потому что и в таком зеркале огород виднелся ясно. Но муж, который с тех пор не расставался с зеркалом и держал его у изголовья, от вынужденного ли безделья или из-за свойственной больным раздражительности, очистил оправу от грязи и отполировал зеркало. Но и потом Кёко часто замечала, как муж дышит на него и тщательно протирает. Ей нередко приходили мысли, что вот он дышит на зеркало, и в невидимых глазу трещинах деревянной оправы застревают туберкулезные палочки… Расчесывая ему волосы, Кёко смачивала их маслом камелии, а он проводил ладонями по волосам и принимался полировать оправу, и она сверкала, точно лакированная, а туалетный столик так и стоял потускневший.