Семен Ан-ский: Мендл Турок

Лето и осень 1877 года, время самого разгара русско-турецкой войны, мне привелось прожить в В., одном из захолустных белорусских городов. Занимался я уроками и жил совершенно уединенно.

Однажды, вернувшись в полдень с урока домой, я остановился озадаченный у дверей моей комнаты. Какой-то молодой человек, без сюртука, в ермолке, всунувшись наполовину со двора через окно ко мне в комнату, лежал, облокотившись на стол, и внимательно читал мою газету. Не успел я еще сообразить, в чем дело, как мой неожиданный «гость» встрепенулся и тревожно поднял голову. Увидев меня, он вздрогнул, мигом выскочил из окна — и остался на одном месте, сильно смутившись и покраснев.

— Ах!.. и-извините! — забормотал он по-еврейски с виноватой неловкой улыбкой. — Сто раз прошу вас — извините!.. Я здесь у вас, Б-же сохрани, ничего не трогал… Прошел мимо, заметил газету, «схватил» издали «слово»… я и подошел… Окно было открыто…

Я поспешил его успокоить и предложил ему газету.

— Спасибо! Большое спасибо! — поблагодарил он меня с чувством, все еще не оправившись от смущения. — Тут, понимаете ли, «кусок» один заинтересовал меня… Глу-убокий кусок!.. Только горькое чтение! С большим трудом разбираю по-русски, — прибавил он с огорчением.

— О чем, собственно, читали вы? — полюбопытствовал я.

— О чем читал я? Известно о чем! О чем теперь можно читать в газете? О чем теперь пишут в газете? О политике, конечно…

— Вы интересуетесь политикой?

Он как-то быстро и пытливо взглянул на меня и опустил глаза.

— Хей! — произнес он неопределенно и сдержанно. Но через минуту, однако, заговорил:

— Политика… Кто теперь не интересуется политикой? В обыкновенное время, я понимаю, политика не стоит понюшки табаку, но теперь… Б-же мой! Теперь, кажется, и рыба в воде интересуется политикой.

Мой случайный собеседник начал интересовать меня, и я пригласил его зайти в комнату.

— Зашел бы с бо-ольшим удовольствием, но теперь не время, — ответил он. — Пора в хедер: дети сейчас придут с обеда…

Теперь я, наконец, догадался, кто такой мой собеседник. На дворе, куда выходило окно моей комнаты, в покосившемся домике помещался хедер, откуда с утра до ночи разносился по всему двору гвалт детских голосов. Только привычное еврейское ухо могло в этом сплошном крике различать еврейские слова Талмуда с их переводом на еврейско-немецкий жаргон. Из окна я иногда видел снующих по двору испуганными мышками худых и жалких ребятишек, но самого меламеда мне ни разу не случилось встретить. Почему-то я представлял его себе звероподобным стариком. А на самом деле он оказался молодым человеком 27–28 лет, высоким и худым, с тонкими чертами и маленькой острой бородкой. Большие черные вдумчивые глаза и редкие морщины на лбу придавали лицу выражение особенной серьезности. Бархатная ермолка и тонкие, свитые спиралью пейсы, спускавшиеся у ушей, представляли собою как бы рамку для этого лица.

Помолчав с минуту, он заговорил несколько нерешительно:

— Вот вечером, если вы не заняты, если б к вам можно было… с бо-ольшим удовольствием зашел бы к вам! Могу вам признаться: мне уж давно хотелось поговорить с таким человеком, как вы… Скажите: вы каждый день, ка-аждый день читаете «лист»? — закончил он неожиданным вопросом.

Я ответил утвердительно.

Мой собеседник устремил на меня долгий пристальный взгляд, в котором выражались и зависть, и огорченье.

— Вот это я понимаю! — произнес он со вздохом. — Это я понимаю, это — чтение. Такое чтение имеет почву, имеет значение!..

— А вы как же читаете? — полюбопытствовал я.

Он презрительно пожал плечами.

— Читаю! Тоже чтение! Ловлю с ветра, а не читаю!.. Раз в две недели удается с трудом достать лист «А-левонен». Ну, а кроме этого — ловишь с ветра… Тут слово услышишь, там слово схватишь, на базаре «телеграмму» прочтешь… Но вы ведь понимаете, что все это не то, без фундамента!

Он как-то безнадежно махнул рукой, и на лице его выразилось искреннее огорчение.

Я, конечно, пригласил его зайти вечером.

Часов в 9 вечера, по-видимому прямо из хедера, явился ко мне мой сосед. Теперь на нем был длинный черный сюртук и бархатный картуз.

— Добрый вечер! — приветствовал он меня солидно, не снимая картуза и не подавая руки, и остановился посреди комнаты.