Энн Бронте - Незнакомка из Уайлдфелл-Холла

Быть может, в нем проснется интерес и любовь к ребенку, когда тот подрастет? Пока он доволен своим новым приобретением, надеется, что из него вырастет красивый мальчуган, достойный наследник, а больше мне пока добавить нечего. Сначала предмет для удивления и смеха, который лучше не трогать, а теперь холодное равнодушие или раздражение на «полную беспомощность» и «непроходимую глупость», как ему угодно выражаться, — и на мою материнскую заботливость. Он часто приходит и сидит возле меня, пока я занята младенцем. Сначала я питала надежду, что ему хочется полюбоваться нашим бесценным сокровищем, но вскоре поняла, что его влечет только мое общество, желание развеять скуку одиночества. Его встречают с радостью, но ведь внимание к ребенку — вот что дорого матери. Однажды он просто вверг меня в ужас. Случилось это недели через две после рождения нашего сына, и он был со мной в детской. Некоторое время мы оба молчали. Я загляделась на моего маленького и думала, что и он тоже, — то есть если я вообще о нем думала. Но внезапно он заставил меня вспомнить о себе, сердито крикнув:

— Хелен, я скоро возненавижу это дрянцо, если ты будешь так по нему с ума сходить! Просто идолопоклонство какое-то!

Я посмотрела на него с удивлением, не веря, что он говорит серьезно.

— Ты больше ни о чем не способна думать, — продолжал он тем же тоном. — Тут я или нет, прихожу или ухожу, весел или грустен — тебе все равно. Пока ты можешь обожать своего уродца, тебе все равно, есть я на свете или меня нет!

— Неправда, Артур! Когда ты входишь в комнату, мое счастье сразу удваивается. Когда ты рядом, твое присутствие меня радует, пусть я на тебя и не гляжу. А когда я думаю о нашем сыне, то счастлива тем, что ты разделяешь мои мысли и чувства, хотя вслух я их и не выражаю.

— Какого дьявола я буду тратить свои мысли и чувства на этого никчемного идиотика?

— Но он же твой сын, Артур! Если же это тебе все равно, так он и мой сын, а ты должен считаться с моими чувствами.

— Ну, не сердись, я оговорился, — сказал он умоляюще. — Малыш вовсе неплох, только я не могу обожать его, как ты.

— В наказание понянчи его! — сказала я, вставая, чтобы положить младенца на руки его отца.

— Нет, Хелен, не надо! — вскрикнул он с искренним испугом.

— Возьми его. Когда ты подержишь его на руках, он сразу станет тебе дороже.

Я вручила ему бесценную ношу, а сама отошла в другой угол, смеясь над растерянным видом, с каким он держал младенца, старательно вытянув руки и глядя на него с недоумением, словно на какое-то неведомое существо.

— Хелен, да забери же его! — воскликнул он затем. — Не то я его уроню!

Я сжалилась над ним (а вернее, над маленьким) и избавила его от обязанностей няньки.

— Поцелуй его, Артур! Ты ведь его еще ни разу не поцеловал! — воскликнула я, опускаясь перед ним на колени и поднося личико младенца к его губам.

— Лучше я поцелую его мать, — ответил он, подтверждая слово делом. — Разве этого недостаточно?

Я вернулась в свое кресло и осыпала малютку нежными поцелуями, чтобы возместить ему отцовский отказ.

— Ну вот, началось! — вскричал ревнивый родитель. — За какую-то одну минуту этот бесчувственный, неблагодарный слизнячок получил от тебя больше поцелуев, чем я за последние три недели.

— Ну, так подойди сюда, ненасытный монополист, и получишь их сколько пожелаешь, хоть ты неисправим и ничуть их не заслужил! Ну как? С тебя достаточно? Но, пожалуй, больше ты от меня ни единого не дождешься, пока не научишься любить моего мальчика, как положено отцу.

— Так мне же нравится этот дьяволенок…

— Артур!

— Ладно, ладно, этот ангелочек! — Ив доказательство он ущипнул чудный носик. — Но вот любить я его не могу. Что тут любить? Он же не способен любить меня, да и тебя тоже. Он не понимает ни единого твоего слова, не чувствует ни малейшей благодарности за все, что ты для него делаешь. Погоди, пока он не научится выражать какую-то привязанность ко мне, и тогда я решу, любить его или нет. Но сейчас это просто крохотный эгоистичный сенсуалист. Если ты находишь в нем что-то восхитительное, дело твое. А я просто не понимаю, как это тебе удается.

— Не будь ты сам эгоистом, Артур, то видел бы все по-другому!

— Возможно, любовь моя. Но что есть, то есть, и тут уж ничего не поделаешь.

25 декабря 1823 года. Вот миновал еще год. Мой малютка Артур живет и цветет. Он здоров, хотя крепышом его назвать нельзя. Веселый, живой, уже очень ласковый, полный всяческих чувств и душевных движений, для которых у него еще долго не будет слов. Он наконец покорил сердце своего отца, и теперь я живу под постоянной угрозой, что безрассудное отцовское баловство испортит его. Но мне следует остерегаться и собственной слабости, потому что только теперь я узнала, как трудно противостоять соблазну потакать своему единственному ребенку.