Ричард Олдингтон: Путь к небесам

Если бы мне не надо было срочно уехать из Женевы, я с удовольствием встретился бы с Вами сегодня вечером, на что вы столь великодушно согласились, и попытался бы объяснить Вам свои затруднения. Теперь же могу сказать только, что я получил от отца письмо, которое меня очень обеспокоило, так как, по всей вероятности, я не смогу вернуться к своим занятиям в Париже. Однако я получил также известие от своего друга Чолмпа, который как будто обещает помочь мне выпутаться.

Не будь в моем распоряжении так мало времени (поезд отходит через час), я постарался бы встретиться с Вами или, по крайней мере, открыл бы Вам письменно, какое глубокое впечатление Вы произвели на меня. Но, к сожалению, это невозможно, а потому я не стану даже пытаться. Все же я просил бы Вас не забывать меня и надеяться вместе со мной, что мы скоро встретимся при таких обстоятельствах, которые будут более благоприятны для откровенной беседы.

С чувством глубочайшего уважения искренне преданный Вам

Адель сунула письмо в сумочку и после обеда очень весело и приветливо встретила футболиста, который начал уже хмуриться и ревновать. Это его так воодушевило, что он осушил несколько бокалов виски с содовой и пришел в состояние эротического неистовства. Оно было так безудержно, что Адели пришлось сначала спасаться бегством по аллеям сада, причем он преследовал ее как фавн, а потом прибегнуть и к ласковым уговорам и к угрозам, чтобы не дать ему ворваться к ней в спальню.

Как различны темпераменты людей и как глубока бездна между добродетелью и ее противоположностью!

Для Сиббера на этом все могло бы кончиться, если бы не игра случая или не перст провидения.

Хотя в письме к Адели Сиббер не был правдив до конца, тысячи людей, которые лично знали его, уверены, что все изложенные там факты чистая правда. Он действительно заходил в контору «Американского экспресса» и получил там письма от отца и Чолмпа; но есть основания сомневаться в том, что письма эти могли в какой-либо мере повлиять на его положение. Джон Элайас несколько более сердито и нетерпеливо, чем обычно, требовал, чтобы Джереми сообщил ему наконец, черт побери, что он намерен делать. Чолмп несколько более настойчиво (если только это возможно) просил его приехать в Англию, где, как он выразился, человек такого выдающегося ума «будет принят с распростертыми объятиями». Вот и все. В остальном положение осталось точно таким же, как за шесть недель перед тем. По-видимому, теперь на поведение Сиббера повлияла Адель. Подобно тому как около двух лет назад Сиббер вынужден был уехать в Париж, чтобы обдумать свое отношение к отцу, а затем уехать из Парижа в Женеву, чтобы обдумать свое отношение к отцу и Чолмпу, так и теперь он отправился экспрессом в Лондон, дабы поразмыслить, как быть с Аделью.

Получив из Парижа телеграмму от Сиббера, Люкас Чолмп и Хоу встретили его на вокзале «Виктория». Они не без труда нашли его в толпе, хотя у него в петлице было две розы — белая и алая. Они с некоторым удивлением увидели его парадный котелок, специально приобретенный в Париже ради такого торжественного случая, и козлиную бородку, отпущенную в Женеве. Мистер Хоу принадлежал к породе неловких и молчаливых людей науки: он был из тех, кто завоевывает себе огромный авторитет тем, что, бывая в обществе, молча курит трубку, а потом сам же этот авторитет ниспровергает, уронив каминные щипцы или опрокинув чашку чая. Люкас Чолмп, напротив, был нервный, суетливый американец, вечно страдавший сухим кашлем и питавший пристрастие к остротам и намекам, которые были в равной степени обидны и непонятны. Узнав наконец Сиббера по его тюдоровской бутоньерке, оба ученых приветствовали его со снисходительным радушием, на что он отвечал с преувеличенной континентальной вежливостью, которая их немало смутила. И если они в глубине души почувствовали, что Сиббер — именно такой выродок, каким он выглядит, то он со своей стороны ни на минуту не сомневался в том, что они — нудные и напыщенные люди.

Однако Чолмп был рад, что ему удалось наконец залучить к себе, как он думал, ученика. И действительно, велика тупость тщеславия, и Чолмпа никогда не удалось убедить в огромном превосходстве над ним Сиббера. Он упорно считал и заявлял, что Сиббер — жеребенок, вскормленный в его конюшне. Не приходится сомневаться, что Чолмп добросовестно старался устроить в Англии судьбу своего подопечного, подыскав ему маленькую темную квартирку близ Юстон-роуд, похожую на котел, старался помочь ему работой и введя его в «Новую школу» историков. Таким образом Сиббер скоро познакомился с важной новаторской деятельностью, которая была в то время неведома публике и не особенно ценилась даже в научной среде, так как все ученые с солидной репутацией лезли из кожи вон, чтобы охладить пыл новаторов. Здесь Сибберу снова сослужило службу его умение сидеть молча. Не обладая даром внушительного безмолвия, как Хоу, он тем не менее умел оставаться молчаливым свидетелем жарких споров, разгоравшихся по поводу докладов, которые они читали друг другу, и с типичной для него скромностью сам воздерживался от высказываний. Этим молодым людям надоела вечная холодность академического мира, и, уверенные в том, что их методы правильны, они готовились издать совместный труд, в котором каждый должен был представить какой-нибудь характерный образец исторического анализа или толкования. Сиббер не принял участия в этом проекте, сказав, что у него нет ничего достойного для столь ответственного сборника, и эта отговорка показалась всем вполне основательной. Однако тайком Сиббер написал ряд заметок, в которых с большим мастерством и разящим остроумием разоблачил все ошибки своих новых друзей.