Редьярд Киплинг - Пак с Волшебных холмов

Дождь, заладивший после обеда, вынудил Дана и Уну затеять игру в пиратов на Маленькой Мельнице. Если вы не боитесь крыс, шмыгающих в углу, и остьев овса, лезущих в ботинки, чердак с его люком и надписями на стропилах о море и о любимых подругах – самое распрекрасное место. Он освещается небольшим окном, так называемым утиным окошком, из которого можно увидеть ферму «Липки» и место, где убили Джека Кейда.

Забравшись вверх по чердачной лестнице (они называли ее «грот-мачтовым древом», как в балладе о сэре Эндрью Бартоне, и она была «отполирована до лоска руками моряков», как говорится в той же балладе), они увидели, что на Утином подоконнике сидит какой-то человек.

Он был одет в светло-лиловый камзол и такого же цвета узкое трико, и он что-то деловито зарисовывал в книжечку с красным обрезом.

– Присядьте, присядьте! – крикнул сверху Пак, устроившийся на стропилах. – Полюбуйтесь, как красиво получается! Сэр Гарри Доу – прошу прощения, Гэл! – говорит, что моя голова – наилучший образец для гаргойля.

Человек засмеялся, вскинув голову в темном бархатном берете, и его полуседые волосы буйно рассыпались по сторонам лица. На вид ему было никак не меньше сорока лет, но глаза в окружении веселых морщинок блестели совсем молодо. На поясе у него висела узорчатая кожаная сумка неизвестного назначения.

– Можно нам посмотреть? – спросила Уна, смело выступая вперед.

– Конечно… пожалуйста! – ответил он, подвигаясь на подоконнике, и снова пустил в ход свой серебряный карандашик. Быстрые, опытные пальцы набрасывали портрет Пака, сидевшего терпеливо, с неподвижной ухмылкой, как бы приклеенной к его широкому лицу.

Вскоре художник полез в сумку, вытащил из нее тростниковое перо и ловко подровнял кончик маленьким ножом с костяной ручкой, сделанной в форме рыбки.

– Вот отличная штука! – воскликнул Дан.

– Побереги пальцы! Лезвие страшно острое. Я сам сделал его из лучшей фламандской арбалетной стали. И эта рыбка – моя работа. Стоит пригнуть верхний плавник к хвосту – вот так! – и рыбка проглотит лезвие, как кит проглотил бедного Иону… А вот моя чернильница. Я сам сделал этот серебряный ободок с четырьмя святыми. Нажми-ка на голову Варнавы… она открылась, и теперь мы…

Он окунул перо и осторожно, но решительно стал наносить на бумагу грубые черты Пака, уже намеченные серебряным карандашом. Ребята затаили дыхание: казалось, рисунок оживал на глазах.

По ходу дела, под стук дождя, лившегося на черепичную крышу, художник тоже не умолкал и так – то хмурясь над своей работой, то улыбаясь, то четко и внятно, то бормоча себе под нос – успел рассказать, что родился он здесь рядом, на ферме «Липки», что отец сперва поколачивал его за «всякое безделье вместо дела», то есть за рисование, пока старый священник по имени Роджер, украшавший цветными буквицами книги местных богачей, не убедил родителей отдать мальчика ему в подмастерья. Потом он вместе с отцом Роджером оказался в Оксфорде, где сперва мыл посуду и чистил плащи и обувь для студентов Мертоновского колледжа.

– Вам, должно быть, это не нравилось? – спросил Дан, который все время встревал с вопросами.

– Я не задумывался над этим. Пол-Оксфорда тогда было занято строительством новых колледжей и украшением старых, и город призвал к себе на помощь мастеров-искусников со всего крещеного мира – королей своего ремесла, любимцев королей. Я знал их. Я у них работал. Неудивительно, что…

– …ты стал великим человеком, Гэл, – закончил Пак.

– Так утверждали, Робин. Даже Браманте это говорил.

– Но почему? Что вы такое сделали? – спросил Дан.

Художник посмотрел на него озадаченно.

– Разные сооружения из камня по всей Англии. Ты вряд ли о них слышал. Да вот, чтобы не ходить далеко, наша церковь Святого Варнавы, которую я перестроил. Она стоила мне таких трудов и забот, как ничто другое в моей жизни. Полезный урок, вот что я вам скажу!