Исроэл-Иешуа Зингер - Станция Бахмач

Одна красавица блондинка, высокая, с внушающим почтение красным крестом на белом фартуке, знаком того, что она сестра милосердия в военном госпитале, ни за что не хотела открывать свой чемодан. Она умоляла, прибегала к женским чарам, плакала, закатывала истерику.

— Товарищ комиссар, я работаю в госпитале для раненых красноармейцев, — настаивала она, — вот мои документы из самого штаба армии.

Юноша в кожанке не снизошел ни к ее исключительной красоте, ни к ее исключительным документам.

— Что у вас там, сестра? Соль? Сахар? — спрашивал он, смеясь, и смотрел в ее заплаканные прекрасные большие глаза.

У нее не оказалось ни соли, ни сахара, зато много бинтов, ваты и аспирина — всё самое дефицитное в госпиталях.

Вдруг юноша остановил взгляд своих черных веселых глаз на дородном бюсте сестры милосердия, который был слишком высок даже для ее пышных женских форм, и приказал высокой покрасневшей красавице вынуть оттуда то, что было там припрятано. Блондинка застыла на месте.

— У меня там ничего нет, видит Бог! — поклялась она.

Юноша уставился на ее полную грудь.

— Вынимай, сестричка, — по-дружески посоветовал он ей, — а то мы сами вынем…

«Сестра» махнула рукой, как будто ей уже нечего было терять, и, засунув руку под фартук, вынула оттуда, как раз из-под красного креста, баночку с белым порошком.

— Забирайте, забирайте всё, душу мою заберите! — закричала она в истерике. — Теперь ваше время.

Комиссар взял баночку, открыл ее, понюхал и со знанием дела спросил:

— Что, сестричка, кокаин везем?

Высокая красавица разрыдалась в голос.

— Боже! — взывала она. — Царица Небесная!

В узлах и тюках других пассажиров обнаружились и другие запрещенные вещи: мука, холст, сахар и чаще всего — соль, товар, который был еще дороже, чем сахар. Целые мешки соли нашли у моих соседей по крыше.

Комиссар, выставив охрану вокруг контрабанды и взяв под стражу контрабандистов, продолжал подгонять ленивых солдат своим гортанным «эр» в слове «товарищи», которое он вставлял в каждую фразу.

— Скорей, товарищи! — торопил он. — Скорей, скорей, времени нет!..

В том, как он понукал своих людей, была веселость и бесшабашность помощника балаголы, этакого хвата, опытного в обращении и с людьми и с лошадьми, из тех, что уводят из-под носа у прочих извозчиков всех седоков и, хотят они того или нет, набивают ими свою кибитку. Он, судя по всему, и был балаголой, прежде чем пошел служить революции. Это было видно по его закаленному, крепкому телу, по его загорелому лицу, по его шапке спутанных угольно-черных волос, которые рассыпались из-под сдвинутой на затылок фуражки. Он выглядел как один из тех сильных простых еврейских парней, которым приходится иметь дело с плохими дорогами, лошадьми, лесными разбойниками, бурями, ливнями, голодными волками и прочими опасностями. Он прочно стоял на запустелой украинской земле.

Наконец он подошел к закрытой сверху донизу теплушке. На заколоченных дверях этого вагона мелом было написано, что он занят матросами и что никто не имеет права влезать в него. Юноша в кожанке постучал кулаком прямо по надписи.

— Товарищи, открывайте! — приказал он со своими еврейскими «эр».

Никто не отозвался. Только веселый наигрыш губной гармоники приглушенно доносился из закрытого вагона. На этот раз комиссар использовал не кулак, а рукоятку своего большого пистолета без кобуры.

— Товарищи, открывайте немедленно! — прогремел он, стуча пистолетом в дверь.

Музыка губной гармоники в закрытом вагоне зазвучала громче.

Юноша в кожанке сдвинул фуражку еще дальше, как будто она мешала ему думать. Он расставил пошире свои налитые ноги, упер их в землю, будто собираясь навечно закрепиться в почве, и отдал такой приказ, который разнесся на версты вокруг и вернулся из утренней тишины многократным эхом:

— Откройте двери, товарищи, или я буду стрелять!

Губная гармоника в закрытом вагоне замолкла, и дверь со скрипом приоткрылась. В проеме, полностью его заняв, стоял один-единственный матрос.

Все собравшиеся смотрели, раскрыв рот, на моряка, стоявшего в дверях вагона. Даже в стране высоких, широких в кости людей, особенно среди моряков, оторопь брала при виде этого топорно сбитого широкоплечего типа, который, казалось, явился из какого-то иного мира. Все в этом моряке в синей матросской форме было неуклюже — руки, ноги, плечи, голова; светлая как лен чуприна спадала ему на глаза, стальные, холодные, словно два кусочка хмурого моря. Из-под расстегнутой на его мощной груди рубахи смотрела вытатуированная голова цыганки с нечесаными волосами, разметавшимися на обе стороны. Через плечо была переброшена пулеметная лента, за ремень заткнуты два пистолета и кавказский кинжал в придачу. Его бледное малоподвижное лицо окаменело. Нельзя было понять, молод он или стар. На этом лице с преувеличенно большими, выпирающими скулами и крепким подбородком торчал комично маленький нос, короткий, широкий, состоящий почти что из одних вздернутых ноздрей. Дверной проем вагона был слишком низок для неуклюжей громадной фигуры матроса, и поэтому он стоял согнувшись и высунув голову наружу, что придавало ему еще более героический и зверский вид. Он походил на увеличенную картинку, изображающую пирата в приключенческой книжке для мальчиков. Его голос был таким же грубым, как он сам.