Исроэл-Иешуа Зингер - Станция Бахмач

— Евреи, лучше не спрашивайте, — просил он их. — Я тут поразвлекся с одной гойкой, чтоб ей провалиться…

В крестьянской избе, на охапках свежей соломы лежали, растянувшись, командир Фрадкин и политрук Луков. Маленькая керосиновая лампа бросала тусклый свет на старые бревенчатые стены. Политрук Луков все время говорил, не переставая, о том, как обрадуются в штабе командира Козюлина, когда получат телефонограмму о конце Митьки Баранюка. Снова и снова со своей соломенной постели он воодушевленно прославлял соседа напротив. Вдруг он вскочил с соломы, подсел к постели Фрадкина и с девичьим восхищением посмотрел в глаза своему герою.

— Что вы думаете делать, товарищ командир, когда гражданская война закончится? — с любопытством спросил он. — Останетесь в комсоставе в нашей революционной армии, правда?

Фрадкин взглянул в исполненное любопытства девичье лицо политрука Лукова и усмехнулся.

— Нет, товарищ Луков, — ответил он, скручивая самокрутку с махоркой, — я уплыву на корабле на Восток… Буду там землю в колонии обрабатывать…

Большие синие глаза политрука Лукова округлились от удивления.

— Я… я не понимаю вас, товарищ командир, — пробормотал он, — у меня в голове не укладывается…

— Вот уж такой я, товарищ политрук, — сказал Фрадкин и впервые за долгое время стащил с ног сапоги, уверенный в том, что теперь и он, и его люди могут спать спокойно.

Снаружи петух по ошибке принял светлую ночь за день и закричал, закричал громко, полный петушиных надежд и новостей.

Здание бывшего банка, похожее на собор, было полно мужчин, женщин, детей, коробок, мешков, пишущих машинок и разбросанных бумаг. На почетном месте, рядом с сохранившимся портретом основателя банка, барина с бакенбардами и медалями, висели плохо напечатанные портреты пышноволосого Карла Маркса, лысого Ленина и остробородого Троцкого. Над ними простирался красный транспарант с белой надписью, возвещавшей о том, что вся власть принадлежит Советам.

Резные мраморные стены и колонны были залеплены объявлениями и распоряжениями, бесчисленными распоряжениями, напечатанными или написанными на плохой бумаге. Среди официальных распоряжений висело множество частных объявлений о пропавших близких с просьбой к добросердечным гражданам откликнуться, если тем что-то известно; о потерянных вещах; о поисках ночлега.

За зарешеченными банковскими окошками, где когда-то принимали и выдавали деньги, сидели плохо одетые служащие: нестриженые и небритые молодые люди, растрепанные или коротко стриженные девушки. Очереди к окошкам, длинные, извивающиеся, состояли из мужчин и женщин, эвакуированных из Киева, который был занят польской армией. Измятые, невыспавшиеся, усталые, разбитые, растерявшиеся в чужом краю, они осаждали окошки со служащими, выпрашивая хлеб, одежду, угол, где можно приклонить голову. Одни искали вещи, которые у них пропали в дороге, другие — родственников, с которыми они разлучились в хаосе бегства. Мужья искали жен; жены — мужей; родители — детей. Служащие, не зная, что посоветовать этим людям, посылали их от одного окошка к другому, спрашивали документы, просили прийти позже, завтра, послезавтра, только не сегодня. Одна женщина, маленькая, худенькая, как ребенок, но со взрослым бледным личиком, состоявшим, казалось, из одних глаз, удивительно больших, удивительно печальных и полубезумных, не переставая бродила от окошка к окошку, от человека к человеку и у каждого спрашивала о муже, с которым она сошлась всего за день до начала вражеского наступления и которого назавтра, при бегстве из осажденного города, потеряла.

— А как его фамилия? — спрашивали ее люди. — Откуда он? Чем занимается?

— Я его не спрашивала, люди добрые, — отвечала мечущаяся женщина, — я знаю только, что его зовут Сережа, что он очень милый, блондин с голубыми глазами…

Даже бесприютные люди в здании банка не могли не рассмеяться над такими приметами в огромной стране голубоглазых блондинов.

— Как можно не знать фамилию собственного мужа? — насмешливо спрашивали ее женщины.

— Его зовут Сережа, и он очень милый, ангел мой, — отвечала им женщина с безумными глазами.

Она не переставала ходить от одного к другому, несмотря на то что над ней смеялись. При этом она не выпускала из рук грязную собачонку, больное существо, которое она все время ласкала, ерошила и которому говорила ласковые слова, точно мать новорожденному первенцу.