Герман Брох - Новеллы

Проснулась она с чувством необычного и блаженного спокойствия. Будто дождалась некоего знака, и вот открылся ей путь, в истинности которого можно было не сомневаться. Вспомнился вчерашний день и показалось, что так и нужно, чтобы он кончился тоской расставания: ведь то была, как она поняла, увертюра к грядущему, прощание вовсе не было только прощанием, но пророческим предвестьем будущего пути, которого она теперь не боялась, в который вглядывалась как в радостную необходимость. В том, быть может, и состоит романтическое назначение любой увертюры, чтобы смягчать будущую трагедию предсказанием, облегчать се бремя, превращать его чуть ли не в радостную ношу, в добровольно накладываемые на себя, хоть и предуказанные родственным вечности роком вериги.

Но разве то прощание и на самом деле было лишь предчувствием будущего, пусть небывалого? Разве не было в нем и обычной боли от расставания с предшествующей жизнью? И того, сопутствующего увертюре, страха перед поднятием занавеса, разделяющего радостное ожидание и безнадежную окончательность данности? Она вспомнила о том, с кем была помолвлена, размышляя, не к нему ли на самом деле относится эта тоска расставания, приставшая к незнакомцу, к которому она склонилась на грудь. Но эти воспоминания мигом развеяли то чувство уверенности, которым она наслаждалась. Да, та уверенность, при которой она чувствовала себя как отлаженная антенна, собирающая бегущие издалека радиоволны и созидающая из них чудесную музыку, — эта уверенность исчезла; стоило вспомнить о женихе, провода сразу повисли. Раздражение, гнев чуть было не овладели ею по. поняв, что вовсе не его образ повинен в том, что радость, исчезла, она испугалась. Ее воображение было бессильно оживить его. Так бывает в кино, когда рвется пленка и на месте изображения обнажается вдруг белое мерцающее полотно; музыка еще звучит, но потом посреди такта смолкает и она. В ушах и перед глазами внезапная пустота, и напряженно ждешь возобновления картины. Память силится удержать исчезнувшее видение, ей все труднее справляться с ускользающей ношей, как вдруг изображение восстанавливается, музыка, будто отыскав наконец нужную дверь, продолжается с того самого такта, на котором оборвалась, и мы счастливы. Худо, однако, если память не донесет своей ноши, оборвется, как струна, и в зале, ко всеобщему смущению, зажгут свет: в такие минуты хочется сгинуть от стыда или изничтожить механика.

И вот его образ — и не образ даже, а белое пятно полотна — оборвал музыку уверенности в ее душе, и ей захотелось бежать, но сначала прикончить жениха. Да как же он выглядит наконец, как выглядит тело, жующее и переваривающее пищу где-то за тридевять земель отсюда? Она силилась восстановить в памяти его лицо, но выходило оно смутно, как на фотографии из старинного альбома, листая который всякий раз недоумеваешь: у скольких мужчин и женщин одинаковые лица и нельзя понять, почему этот любил ту, а эта зачала детей с тем. Остается догадка, что этих людей притянул друг к другу некий особенный запах, не улавливаемый дагерротипом. Ей же чудилось, что от жениха ее пахнет пыльной грамотой с золотыми тиснениями, хотя он и был молодым человеком. Она подошла к письменному столу, чтобы рассмотреть его портрет. Вот лицо его, то лицо, которое она знала, когда оно еще принадлежало мальчишке, ребенку, а теперь оно так странно увеличилось, как бледное, вздернутое лицо-маска какого-нибудь утопленника в болоте. Мы еще спешим схватить голову за волосы и вытащить ее, но не соразмеряем пространство зеленоватой глыби, и лицо вместе с телом и принадлежащей ему душой исчезает навсегда. Ибо болота ненасытимы. Да, то было его лицо, оно торчало из воротника рубашки, как иной раз торчит чье-нибудь лицо над забором. Что за рубашка была на нем, невозможно себе и представить: то ли свободная, длинная, как у призрака, то ли заправленная в брюки. Невозможно себе представить и грудь, которую она прикрывала: Левой рукой она непроизвольно прикрыла грудь, словно боясь, что кто — нибудь или что-нибудь на нее надавит. И как-то странно сжав пальцы, будто держа в руках нечто круглое, хотя это была всего-навсего небольшая фотография, она сказала «Poor Jorick» [5] «Бедный Йорик» (англ.). и поставила фотографию на место.

Что ж, струна уверенности ее оборвалась навсегда? Все это длилось несколько секунд, может быть, минуту, не больше, а все ж струна успела настолько провиснуть, что не издавала больше ни звука. Музыка смолкла, а когда она попыталась восстановить ее, то не нашла в голове ничего, кроме пошлой джазовой мелодийки «Poor Рара», [6] «Бедный папа» (англ.). за которую уцепилась, как утопающий за соломинку. На мгновение ей показалось, будто бесшумно появился некто в лодке, протянувший руку, чтобы поддержать ее. Но она не отваживалась коснуться этой руки. В том решении, которое нужно было принять, которое уже было принято, мог ли играть какую-нибудь роль незнакомец? Или он всего-навсего символ, так же, как жених — символ былого? Он стоял на пороге, она переступила порог. Больше она ничего не знала, не хотела знать. И вот она стояла у окна, всем телом ощущая прохладу летнего утра и любуясь парком, что облегал дом, будто легкое летнее платье. И весь парк, и каждое дерево в нем, в каждый листик на дереве, и гравий на дорожках, и черный шланг на газоне-все было так отчетливо зримо, так поднимало настроение, что музыка уверенности в ее душе постепенно восстановилась, сменив убогую пошленькую мелодию, будто той и не было, и снова, стоя у окна, она задышала вольготно и легко. Мелодии, хоть и зарождаются в душе, но живут своей собственной жизнью. Есть такие, что нуждаются в побочной теме, дабы слиться с нею вместе в сонате, но есть и одиночки, неподатливые, упорные, не терпящие никакого контакта или смешения, и совладать с ними — овладеть ими — можно только посредством фуги. Одно из другого вытекает тогда с неопровержимой необходимостью. Музыка вырастает из основной темы, как из созревшего семени, развивается согласно собственной, врожденной логике и сама собой становится — если только ей не мешать — прекрасной и доброй.