Шарль де Костер: Брабантские сказки

Остаться зубрила не посмел.

Прошло десять лет; Отгеваар давно забыл подружку своей юности, которая, впрочем, уже четыре года как была замужем; он болтал с одним приятелем на Рыночной площади Гента в базарный день, когда увидел проходящих мимо Исаака с Анной и догоняющего их Херманна, который нес в сетке рыбу. Все трое остановились; и пока Херманн восторженно растолковывал, как необыкновенно вкусно блюдо wateizooy, нечто, вроде рыбного рагу с овощами, прошло добрых десять минут.

— Оно, дети мои, — разглагольствовал он, то указывая зонтиком на свою сетку, то отгоняя им же Брафа, который все норовил как следует обнюхать ската, карпа и морских улиток, — сколь простецким ни казалось бы вам на первый взгляд, на деле — угощение королевское, блюдо княжеское, и вскоре благодаря острым овощам и пахучим пряностям его аромат почувствует вся набережная Сен-Мишель. У всех перевозчиков, что сидят в лодках, от аппетитного запаха так защекочет в ноздрях, что носы у них вырастут прямо до окон моей кухни, но — шалишь, это только для своих. Что ж, дети мои, устроим себе праздник? Исаак, сынок мой, да у тебя уже слюнки текут. — Херманн нетерпеливо дернулся. — Браф, — продолжал он, — если вы так и будете стараться съесть мой обед прежде меня самого, я об вашу задницу зонт разобью.

— Вы так не сделаете, отец, — сказала Анна.

— Не сделаю, нет, — отвечал Херманн, гладя Брафа, — но вынужден прибавить, — эти слова он обратил уже к собаке, — что ты этого вполне заслуживаешь, ибо надо совсем не иметь ни вкуса, ни нюха, то есть быть вроде тебя, чтобы не понимать, как отвратительно есть рыбу сырой…

Браф с явным удовлетворением завилял хвостом, что говорило о его полном пренебрежении к обидному смыслу слов, произнесенных Херманном.

Стоял холодный ноябрь, было очень зябко; почти начинался уже снегопад; Анна была одета в шелка и черный бархат, на ней была английская юбочка в широкую красную полоску: Дирк не мог глаз от нее отвести.

— Эта юбочка, — произнес он вдруг, — сверкает словно цветок в грязи, она — дьявольский соблазн; красное и черное — цвета любви, огня и печали. Как мягко она обволакивает бедра, как выгодно подчеркивает ножки феи, которые я буду целовать в мечтах моих. Эта женщина необыкновенная красавица! Взгляни сам, как прямо и гордо она ступает, тут сразу видна молодая кровь, чувствительные нервы, крепкие мышцы. Темные волосы отливают то рыжиной, а то позолотой; на лице румянец, лоб открыт, глаза большие. Странный взгляд у нее, невинный, любопытный, ищущий; взгляд ребенка, ставшего женщиной слишком рано. Чего ей недостает? Разумеется, счастья. Какая необычная улыбка: как старательно она изображает оживление, честная женщина, улыбающаяся для того, чтобы не заплакать; ага! вот она удаляется об руку с мужем, а мое дело теперь последовать за нею; друг мой, появление этой красной юбочки предвещает перемены в моей жизни!

Дирк проследил за Анной до самой дороги Сент-Аман, где она жила. В известных обстоятельствах все вокруг покровительствует и влюбленным, как и ворам: Дирк приметил, что сад при доме Анны выходил прямо на открытые луга и что ему легко было бы проникнуть туда.

Потом, чувствуя себя совсем по-новому, он вернулся в Гент; глубоко задумавшись, он ходил точно во сне.

Часов в пять, когда уже совсем стемнело, он проходил по Кетельбрюгу, одному из множества гентских мостов. При свете уличного фонаря он увидел простолюдина, который, опираясь на перила, мрачно смотрел вниз, на текущие черные воды Эско. [3] Эско — французское название Шельды, крупнейшей реки Бельгии; именно такое французское название всегда употребляет де Костер, в том числе и в «Уленшпигеле».

Дирк узнал маляра по имени Пьер, который в прошлом году работал у него в Мелестее.

— Добрый вечер, Пьер, — сказал он, хлопнув его по плечу.

Тот вздрогнул, точно его разбудили.

— Господин. Дирк! — воскликнул он. Отгеваар заметил, что глаза у него покрасневшие, и спросил, что он тут делает.

Показав на воды реки, Пьер ответил:

— Вот кому сейчас хорошо — тому, кто спит там, на дне; уж ему-то будет где укрыться от снега, что выпадет ночью.

— Куда лучше была бы пара шерстяных одеял, — ответил Отгеваар.

— Куда лучше, да они давно проданы.

— Неужто ты и вправду так бедствуешь, Пьер?

— Не по своей вине, у меня ведь дочка, так один богатый купец захотел, чтоб она стала его полюбовницей; красива она, Каттау моя. Послушался я его советов и сломя голову впрягся в глупое дело; сделался продавцом красок на улице Полей, как раз возле лавки Ван Имсхоота, который торгует тем же товаром, только оптом. Не сообразил я, что полное это безумие — вздумать потягаться со старинным магазином, в котором торговля всегда бойкая. Ума не приложу, как назвать все это, судьбой-злодейкой или горем — злосчастьем, да только никогда еще меня так не скрючивало, впору пойти и удавиться. Выручки не хватало не то что за жилье заплатить, а даже чтоб каждый день хлеб в доме был. Прошло пять месяцев, все дело и обрушилось, тут явился ко мне этот купец и потребовал, чтоб я уплатил ему целых четыреста франков, на которые я подписал договор, а потом добавил, что если бы я прислал к нему нынче же вечером свою дочь, то он будет дома один, примет ее как подобает, возвратит ей все векселя и ни гроша с нее за это не возьмет. Каттау таким недостойным предложением была возмущена даже больше, чем я; мы его вышвырнули за дверь. На следующий день явились судебные приставы, Каттау сбежала к старой тетке, там у нее, правда, каждый день пирожков откушивать не получится, но хоть уверена будет, что кусок хлеба для нее всегда найдется; ну, а меня приказано арестовать, и я не знаю, где спрятаться; предайся я в руки правосудия, меня тут же упекут в тюрьму, и прощай надежда оттуда когда-нибудь выбраться; дочка за мои долги не ответчица, она молода, проживет и без меня, и вот…