Роальд Даль - Полеты в одиночку

Потом меня привезли в палату, где лежало много мужчин, которые постоянно разговаривали и шутили. Я лежал там и дремал и вообще не чувствовал никакой боли, а потом завыли сирены воздушной тревоги, со всех сторон застрекотали зенитные орудия, и я услышал, как где-то поблизости рвутся бомбы. Я понял, что сейчас ночь, потому что именно по ночам итальянские бомбардировщики бомбили наши корабли в Александрийской гавани. Я лежал спокойный и сонный, слушая гневную перебранку бомб и зениток. Словно на мне наушники, и все эти звуки я слышу по радио.

Я понял, что наступило утро, потому что вся палата засуетилась и принесли завтрак. Есть я, естественно, не мог, потому что всю мою голову покрывали бинты с небольшими отверстиями, чтобы я мог дышать. Все равно мне не хотелось есть. Мне постоянно хотелось спать. Одна моя рука была привязана к доске, потому что в предплечье были вставлены трубочки, но вторая, правая, оставалась свободной, и однажды я ощупал бинты на голове своими пальцами.

Потом сестра сказала мне:

— Мы перенесем вашу кровать в другую палату. Там поспокойнее, и вы будете один.

Меня перекатили в палату на одного, и следующие несколько дней — точно не знаю, сколько — меня в полудреме подвергали разным процедурам — делали рентген, возили в операционную.

В памяти сохранилось одно яркое воспоминание о беседе с врачом в операционной. Я знал, что я в операционной, потому что мне всегда говорили, куда меня везут, и на этот раз врач сказал мне:

— Ну, молодой человек, сегодня мы сделаем вам анестезию с новейшим препаратом. Мы его только что получили из Англии, и он вводится внутривенно.

Я уже несколько раз разговаривал с этим врачом. Он был анестезиологом и заходил в мою палату перед каждой операцией, чтобы послушать стетоскопом грудь и спину. Я всегда питал интерес к медицине и подростком донимал врачей многочисленными вопросами. Этот врач ни разу от меня не отмахнулся, видимо, из-за моей слепоты, и всегда обстоятельно отвечал на вопросы.

— Как он называется? — спросил я.

— Пентатол натрия, — ответил он.

— И вы его еще ни разу не пробовали?

— Сам — нет, — сказал он, — но дома его успешно используют в качестве премедикации. Действует быстро и удобен в применении.

Я чувствовал, что тут есть еще люди, мужчины и женщины, которые бесшумно передвигаются по операционной в своих резиновых тапочках: я слышал позвякивание медицинских инструментов и тихие голоса. С тех пор как я ослеп, у меня резко обострились обоняние и слух, и выработалась привычка переводить звуки и запахи в яркую мысленную картинку. Сейчас перед моим мысленным взором возникла операционная, белая и стерильная, я представил себе врачей и сестер в масках и зеленых халатах, колдующих над пациентом, и пытался угадать, где же хирург, верховный бог, который будет резать и сшивать.

Мне предстояла обширная операция на лице, и делать ее должен был знаменитый пластический хирург из Лондона, который теперь стал главным хирургом ВМФ. В то утро одна из сестер рассказывала мне о его работе в клинике на Харли-стрит.

— Вы в надежных руках, — успокаивала она меня. — Он настоящий волшебник. И вдобавок все бесплатно. На гражданке за такую работу с вас бы содрали пять сотен гиней.

— То есть сегодня вы впервые опробуете этот анестетик? — уточнил я.

На этот раз анестезиолог уклонился от прямого ответа.

— Вам понравится, — заверил он. — Вы просто отключитесь. У вас даже не возникнет ощущения потери сознания, как бывает с другим наркозом. Так что не переживайте. Почувствуете только легкий укол в руку.

Я ощутил, как игла входит в вену, и лежал в ожидании своей «отключки».

Мне совсем не было страшно. Я никогда не боялся врачей или наркоза, и по сей день, перенеся шестнадцать крупных операций на разных частях тела, я все еще верю всем, ну, или почти всем, медикам.

Я ждал и ждал, но ничего не происходило. Бинты перед операцией с меня сняли, но глаза не открывались из-за опухшего лица. Один врач говорил мне, что, вполне возможно, мои глаза вообще не пострадали. Сам я в этом сомневался. Мне казалось, что я ослеп навсегда, и пока я лежал в темноте своей тихой палаты, где все звуки, даже едва различимые, вдруг стали звучать в два раза громче, у меня было много времени на размышления о том, что означает для меня полная слепота в будущем.

Как ни странно, она меня совсем не пугала. Даже не угнетала. В мире, где идет война и тебе приходится летать на опасных маленьких самолетах, которые ревут, делают «свечки», терпят крушение и горят, слепота, не говоря уже о жизни, не имеет особого значения. Теперь борьба за выживание потеряла всякий смысл. Я уже начинал сознавать, что в ситуации, когда вокруг рвутся бомбы и свистят пули, нужно как можно спокойнее воспринимать опасность и все ее последствия. От страданий и волнений все равно нет никакого прока.