Цирил Космач - Человек на земле

Однажды к Обрекарам явились солдаты, они загнали всех в дом и снаружи заперли дверь. Нанца и Кати прижались к окну. Берегом шла группа солдат, перед ними осужденный и полковой священник. Остановились на их поле. Бедняге сунули в руки кирку, он немного помедлил и вонзил ее в мягкую землю. Нанца и Кати присели на кровать, ожидая залпа, но выстрелов не было. Они ждали долго, перед домом слышались только шаги часовых. Когда женщины снова приникли к окну, осужденный стоял над ямой, глаза завязаны белым платком, светлые волосы шевелил ветер. На него было направлено шесть винтовок. Священник протягивал крест для поцелуя. Женщины отпрянули, стекла в окне зазвенели.

Через два дня опять загремели выстрелы. Ворота заперли, все попрятались в погреб. Стреляли близко, в горах, прямо над домом. По крыше стучали камни. Хосу жался к Кати и целовал свою ладанку. Ночевать остались в погребе, только старый Якоб и Леви, положась на бога, ушли в дом, на печь. Дети уснули, взрослые прижались друг к другу, сплели руки. Нанца оказалась рядом с Кикичем. Вокруг грохотали выстрелы, на сырую, затянутую паутиной стену падали отсветы прожектора.

Со временем дети привыкли к взрывам и гулу самолетов, женщины — к разврату, а Якоб — во всем полагаться на бога. Пригнали еще пленных. Голодные, тянули они на растертых плечах стальные канаты. Канатная дорога проходила над домом, метрах в двух, так что Кикич нет-нет да и ухитрялся сбросить на крышу мешок муки — он скатывался за дом, Нанца и Кати поспешно его прятали.

Началась веселая сытая жизнь: Кикич хлопотал о муке, Острич — о кофе и сахаре, Тасич — о мясе, а Леви взял на себя заботу о водке. Крестьяне, проведав об этом, шутили:

— Господь Нанцу не оставил. Каждый день посылает ей манну небесную. Мука, кофе, сахар, мясо — все с неба падает.

Нанцу эти разговоры мало трогали. Первое время, пока от Жефа приходили письма, совесть ее покалывала. В такие минуты она, прижавшись к Кикичу, утирала передником слезы. Потом письма приходить перестали, она забывала мужа все больше и больше. Посреди кухни поставили стол. Нанца наливала солдатам водку и кофе.

— Кто знает, — говорила она людям, — может, теперь самое время пожить для себя. Ведь у нас столько долгов. Может, кое-что скопим, прикупим земли или дом поправим. Бог весть, вернется ли Жеф, от него ни слуху ни духу.

— Нет, лучше бы Жефу лежать в могиле, — говорили бабы, окидывая опытным глазом фигуру Нанцы.

Вечера в доме Жефа проходили в веселье, пьянстве и обжорстве. Тасич смастерил домру. Сергей и Петро тренькали на балалайке. Нанца и Кати варили кофе, жарили мясо и пели визгливыми голосами. Потом старики уходили на покой, дети засыпали, замолкали балалайка и домра, медленно угасал в печке огонь. Наступала тишина, только сверчки заливались в закопченной стене. И так из вечера в вечер.

Якоба распутство дочерей тревожило, хотя и недолго. Постепенно он привык, и ему стало казаться, что ничего дурного не происходит. Как-то одна из соседок намекнула, что надо бы лучше смотреть за дочерьми. Он удивился. Зачем смотреть? Что еще за забота? У него в доме все по-старому. Но ему сделалось не по себе. А когда в воскресенье Якоб послушал проповедь священника о родителях, пренебрегающих родительским долгом, облизал усы и понял, что дома и вправду не все ладно. Остаток дня он был особенно молчалив, а вечером, в разгар веселья, поднялся с постели и пошел в кухню с твердым намерением солдат разогнать, а дочерей отправить спать. Он пылал благородным гневом, однако, открыв дверь и ступив на порог, сухой, длинный, в холщовых подштанниках, с палкой в руке, не смог вымолвить ни слова.

— Чего вам, отец? — удивилась Нанца.

— Ничего… так… попить бы, — пробормотал он.

— Э, папаша, зачем пить воду? — хором закричали солдаты и повскакали со своих мест. — У нас есть кое-что покрепче. В твои годы кровь небось уже стынет, иди, погрейся!

— Да, да, правда ваша, стынет, — согласился Якоб, выпил две чарки и ушел. Покачивая головой, сел на постель, примостил палку между колен. Вдруг его точно обожгло. Он рванулся к двери, широко распахнул ее, раскрыл рот — и стукнул палкой об пол. Потом махнул рукой и ушел назад, в темноту. В кухне захохотали.

Старик лег, укрылся с головой и зашептал:

— Боже и святой крест божий, на все твоя воля, будь что будет.

Но успокоить совесть не удалось, а водка жгла ее еще сильнее.

— Я всему виною, — ругал он себя вслух, — да, да. Продаю их за водку. Эх, чтоб мне гореть в адском огне, чтоб он меня пек, как это зелье, да… да. И на то божья воля.