Цирил Космач - Дорога в Толмин

— Тогда его и отправили в сумасшедший дом? — подал голос мальчик. — Я помню, за ним приехали на автомобиле.

— В сумасшедший дом. А куда же еще? — хмуро сказал отец. — Мужики пытались ему внушить, что никто не возвращается, но так и не внушили. Потом сообразили, что он, наверное, давно не ел. Перерыли весь дом, нашли несколько сухих груш, принесли ему. Янез в ужасе отшатнулся и заявил, что не станет есть, потому что мать велела ему умереть от голода… Тут мужики увидели, что так просто не поможешь. Почесали в затылках и стали размышлять, что с ним делать. Заботиться о нем было некому, вот и определили его в сумасшедший дом. Он до сих пор там и живет…

«Так ему и надо!» — хотелось сказать мальчику, но он вовремя прикусил язык, зная, что отец упрекнул бы за такие слова. Ему было стыдно. Он обвинял себя за дурные мысли, не по-людски это, человека, лишившегося разума, надо жалеть.

Некоторое время отец шел молча, потом, проведя ладонью по носу, по привычке, заключил рассказ.

— Разве об этом не стоит написать? — воскликнул он. — Понимаешь, иногда читаешь разные там повести и видишь, что все в них за волосы притянуто, как говорится. Особенно когда пишут про любовь, часто, как бы это сказать… уж так ее расписывают, уж так стараются человека потрясти, а ему только муторно от притворных слез и пустых вздохов. Одна выдумка… А здесь лежит под ногами настоящая правда, и нет никого, кто бы наклонился и поднял ее.

Сын молчал. Собственно говоря, он больше не слушал отца, поскольку рассказ уже кончился, а обычные заключительные слова, которые он почти знал на память, не требовали ответа. Молчал он еще и потому, что пытался разобраться в своих чувствах. Как не раз прежде, у него появилось ощущение, будто он бессердечный, поэтому он и пытался честно ответить на вопрос, вызвал ли у него рассказ о судьбе людей из Равницы просто интерес или по-настоящему потряс его.

— Да, рассказов о любви у нас немало наберется… — говорил отец. — И притом каких!.. Возьмем хотя бы Кадетку, которая каждый день у нас на глазах. Ей нет и девяти, а сколько довелось пережить. Тот, кто был ее отцом, застрелился, несчастная мать утопилась, дома у нее вообще нет, да что тут говорить!.. Поглядишь на нее — поневоле задумаешься. Вроде бы совсем ребенок, а совсем другая, чем девочки ее возраста. Сообразительная и задумчивая, смотрит прямо в глаза… без страха… Слова схватывает на лету… как говорится… Бог знает, что-то с ней будет?..

— С кем? — отсутствующе спросил мальчик, занятый своими чувствами.

— С Кадеткой! — подчеркнуто повторил отец. — Ты что, не слушаешь?

— Слушаю, — быстро отозвался сын. — Только не очень хорошо разобрал, потому что думал о Равничарах.

— О Равничарах? — с живостью переспросил отец. Ему явно было по душе, что сын размышляет после его рассказа. Он помолчал, потом убежденно произнес: — Вот видишь, разве не жалко, что в нашей долине нет ни одного писателя! — Провел ладонью по носу и добавил: — Впрочем, как знать, может, еще родится… Или уже родился…

— Кто? — рассеянно спросил мальчик, вновь вернувшийся к своим мыслям.

— Кто?.. Тот, кто напишет о наших людях!.. Как знать?

— Да, как знать, — машинально повторил мальчик.

Отец посмотрел на него и умолк.

Молча дошли они до Бачи и так же молча начали подниматься по тропинке на Стопец, на тот красивый и широкий уступ, где лежали поля и нивы Мостаров и Модреянов. Там человеку дано увидеть и осознать, что мир расстилается на все четыре стороны: по Бачскому ущелью, по Идрийской долине и по Соче к северу и югу. Там утомленный трудом горец невольно затихает, залюбовавшись равниной, Крном и соседними горами; возвышаясь совсем рядом, они потрясают своей могучей красотой, заставляя забывать будничные тяготы и заботы; с глаз слетает пелена недовольства, а из сердца уходит тревога. Человек выпрямляется, набирает полную грудь воздуха и остро чувствует счастье — оттого, что родился в прекрасных местах и что жить, в общем-то, прекрасно.

Отец и сын шли ровной проселочной дорогой у подножья горного склона. Мальчик перестал заниматься изучением собственного сердца Он пришел к печальному заключению, что не знает своего сердца; пожал плечами и стал любоваться окрестностями. Он глядел на вытянутые, вспаханные дугой красноватые нивы, они уже отдали людям урожай и теперь, усталые, спокойно ждали, когда их окутает снежный покров, чтобы погрузиться в заслуженный зимний: отдых. Потом он перевел взгляд на козольцы [1] Приспособление для сушки сена и снопов. , стоявшие посреди полей, и на горы, поднимавшиеся за ними. Чем ближе подходили к сушилкам, тем выше они становились, казалось, будто по склонам уже усыпанных снегом гор поднимаются не жерди сушилок, а широкие черные ступеньки огромных лестниц. Это сравнение так захватило его воображение, что он выбрал себе лестницу, подводившую к вершине Крна. Она поднималась, доходила до самого верха и вдруг пропала — мальчик подошел вплотную к козольцу и прошел мимо. Крн маячил впереди — голый, высокий, гордый и неприступный. Смотри-ка, вот уже и другая сушилка. Знай растет себе из земли широкая черная лестница, устремляется вверх по убеленным склонам скалистого Крна, все выше и выше, до самой вершины, до самого неба.