Юлий Крелин: От мира сего

А вот ученики, помощники, сотрудники. Они ходят вокруг гроба, переговариваются тихо. Им тоже плохо. Ведь никто из них не может претендовать на освободившееся место. Слишком рано, слишком быстро для них. А новый… может, выгонит, а может, задавит, а может, работать не даст. Новый начальник — новая клиника, новые установки, принципы, новые операции; наверное, нужны будут новые люди. Его-то здание развалится. Им тоже тяжело.

Он смотрел на них уже отвлеченно, уже не как свой сотрудник, а как полусвой коллега. Он смотрел на них, вспоминал их, дела их вспоминал, кто как рос, как барахтался, кто кого толкал, кого отталкивал, кто как сам толкался. А дела их вспомнить не мог. Тяжело им сейчас, его ученикам и помощникам.

Ну а вообще о чем здесь говорят? Вон в той комнате — целая группа. От них идет легкий гул.

— Знакомо мне все это, знакомо.

— Да. Цена всему.

— Вот не бережем здоровье.

— Что имеем — не храним, потерявши — плачем.

— Молодость не знает — старость не может.

— Ну уж старость. Молодой.

— Да это я вообще. Ел мало?

— Все ж деньги на еду и уходили. Ведь жизнь прожил, а ничего не приобрел.

— Да. Жизнь — копейка.

— Судьба.

— Все там будем.

— Все.

Пауза. Все молчат. И снова:

— Смолоду за здоровьем следить надо.

— Да-а. Здоровье — главное.

— Жизнь его примером была.

— Всегда всем уступал, навстречу всем всегда шел.

— А Бориса Сергеевича помните?

— Ну как же, как же!

— Умер. Плохо ему вдруг стало. Приехала неотложка. При враче и умер сразу.

— Неотложка призвана, наверное, смерть не откладывать.

— Очень странная организация.

— А хорошо выглядит.

— Да, да. Благородная внешность. И седина благородная. Суров — но благороден.

— А вчера был лучше. Лучше выглядел.

— Нет, и сейчас хорошо. Лежит как живой. Странно видеть его в гробу.

— Странно, странно.

— Выглядит он вполне приемлемо.

— Да, но без очков. Очень непривычно. Опять помолчали. Приемлемо!

— Но и молодые болеют.

— Болеют, болеют.

— Ничего не определяет возраст.

— Судьба.

— Сие от нас не зависит.

— Диалектика. Все течет, все изменяется.

— Да-а. Диалектика, диалектика.

— Да-а. Все мы не молодеем. Закон природы.

— Что делать? Бог дает — бог берет. — Помолчали.

— Приемлемо!

— Вот де Голль! А? Ну дела!

— Он думал — умнее всех.

— Ан нет, конечно. Но когда вся страна бастует. Дал маху, конечно. Жестко больно брал.

— Да и во всем мире все с ума посходили.

Опять ненадолго притих гул-шепоток.

— Не хватает в Москве кладбищ.

— Да и крематорий не справляется. Нужен новый.

— Говорят, строят.

— А в Ленинграде нет.

— Нет. Только в Москве. Один на всю страну. Приемлемо!

Еще одна группка. Ученички-помощнички. Сергей включился в беседу:

— Да-а. Мы больше думали — как он нас любит или не любит — и совсем не думали — как мы любим его. А потому простим ему все прегрешения, вольные и невольные.

— А он искал любви? Искал, наверное.

— Искал, но своим путем, каким-то странным.

— Пути человека ведь неисповедимы.

— Человека. Да-а.

— Да-а. Бог дал — бог взял; так вроде говорят?

«Ну пусть говорят. Пока для них все приемлемо. А вот что он говорил перед смертью? Что? Перед самой смертью люди иногда вдруг резко мудреют. Это я иногда замечал»,

Сергей отошел и от группы помощников и учеников.

А потом, как обычно, начался митинг-панихида открытием, и шел он, как всегда, речением. И всего их было пять речений. И никто не думал о жене, детях, и рвали их на кусочки потихоньку этими речениями.

Говорили, что Начальник свой труд и жизнь отдал советской брюшной хирургии. Топорков тут же включил свою мыслительную систему: «Почему советская брюшная хирургия? А есть не советская? Надо было сказать: положил живот свой на алтарь брюшной советской хирургии. Положил живот. Откуда все эти слова-то? Положил не брюхо, а живот на хирургию брюха, положил живот на киот. А говорит-то кто? Большие друзья были. Правильно Начальник его не любил. Надо же придумать — „советская брюшная хирургия“. Господи! А этот-то, этот друг-приятель. Иначе начать речь, как „мне выпало большое счастье…“, он не мог, невежество, — „работать с ним три года“. Бестактные люди. А жене и детям — стой и слушай про какое-то счастье его. А вот ей выпало большое горе. Жаль, у них нет внуков еще. Сейчас бы она пришла домой, а дома маленький мальчик или девочка — они бы живо отвлекли. Они чудовищно бестактны, дети, и никто, как они, не может столь неумолимо отвлечь от тяжких мыслей и при этом с невероятной объективной деликатностью».