Ги де Мопассан - Дюшу

Мордиан спросил:

– Это вашего сынишку я встретил под платанами?

– Да. Вероятно, второго.

– У вас их двое?

– Трое, сударь, все погодки.

И Дюшу, казалось, весь раздулся от гордости.

Барон подумал: «Если все они испускают такой же аромат, их спальня, должно быть, настоящий парник».

Он продолжал:

– Да, мне хотелось бы приобрести красивый участок на берегу моря, в уединенном месте.

Дюшу пустился в объяснения. Он мог предложить десять, двадцать, пятьдесят, сто и даже больше подобного рода участков, на различные цены, на всевозможные вкусы. Его речь лилась непрерывным потоком, и он самодовольно улыбался, вертя своей лысой круглой головой.

И Мордиану вспомнилась маленькая белокурая женщина, тоненькая, чуть печальная, которая так нежно произносила: «Любимый мой», – что от одного воспоминания кровь его быстрее текла по жилам. Она любила его страстно, безумно целых три месяца, потом, забеременев в отсутствие своего мужа, губернатора какой-то колонии, и, потеряв голову от ужаса и отчаяния, она уехала из города и скрывалась до самых родов; ребенка Мордиан унес от нее в тот же вечер; и больше они его не видели.

Она умерла от чахотки три года спустя, где-то там, в колонии, куда уехала к мужу. И вот перед ним стоял их сын и говорил металлическим голосом, отчеканивая последние слоги:

– Такой участок, сударь, это исключительный случай…

А Мордиану вспоминался другой голос, легкий, как дуновение ветерка, шептавший:

– Мой любимый, мы не расстанемся никогда…

И, воскрешая в памяти тот голубой, нежный, глубокий, преданный взгляд, он видел перед собой круглые, тоже голубые, но пустые глаза этого смешного человечка, похожего, однако, на мать…

Да, он напоминал ее с каждой минутой все больше и больше; он походил на нее интонациями, жестами, всей манерой, как обезьяна походит на человека; ведь он был ее сыном, она передала ему множество своих черт в искаженном виде – неоспоримых, раздражающих, несносных. Барон страдал, преследуемый этим ужасным, все возрастающим сходством, удручающим, сводящим с ума, мучительным, как бред, как угрызения совести!

Он пробормотал:

– Когда мы с вами могли бы посмотреть этот участок?

– Да хоть завтра, если угодно.

– Давайте завтра. В котором часу?

– В час дня.

– Отлично.

В дверях появился встреченный в аллее мальчик и крикнул:

– Папашка!

Ему не ответили.

Мордиан поднялся с места, до дрожи в ногах испытывая желание скрыться, убежать куда глаза глядят. Восклицание «папашка» сразило его, как пуля. Ведь и сам он мог бы услыхать это разящее чесноком южное приветствие «папашка».

О! Как нежно благоухала она, подруга давних лет!

Дюшу вышел проводить его.

– Этот дом ваш собственный? – спросил барон.

– Да, сударь, я купил его недавно. И горжусь им. Ведь я подкидыш, сударь, и не скрываю этого, напротив, горжусь. Я ничем никому не обязан, я всего добился сам, своим трудом.

Малыш, остановившись на пороге, все еще кричал издали:

– Папашка!

Трясясь, как в лихорадке, охваченный ужасом, Мордиан бежал, как бегут от смертельной опасности.

«Сейчас он догадается, узнает меня, – думал барон. – Он схватит меня в объятия и тоже крикнет мне «папашка» и влепит мне в лицо чесночный поцелуй».

– До завтра, сударь.

– До завтра, в час дня.

Коляска катилась по белой дороге.

– Извозчик, на вокзал!

И барону слышались два голоса: один – далекий и нежный, слабый и печальный – голос покойницы, шептавшей: «Любимый мой», и другой – звонкий, тягучий, отвратительный, который кричал: «Папашка», как кричат «Держите его», когда вор убегает по улице.

На следующий день вечером, у входа в клуб, граф д'Этрельи сказал ему:

– Вас что-то не было видно последние три дня. Вы были больны?

– Да, мне нездоровилось. Время от времени меня мучает мигрень.