Барри Пейн - Переселение душ

Я перечитал это письмо дважды. Просмотрел и другие бумаги. В пять часов утра я услышал шаги сверху, и доктор Ингволд спустился в библиотеку. Это значило, что я могу пойти поспать.

Я крайне измучился и не ожидал, что смогу уснуть, — но заснул мгновенно. Два часа я проспал как убитый и внезапно проснулся. Я услышал голос Уилмэй: она громко звала меня. Оказалось, мне это только почудилось или приснилось. Во всяком случае, я больше не мог сомкнуть глаз и встал.

Уилмэй все еще не вернулась. Доктор завтракал, и я присоединился к нему. Впервые он казался озадаченным. Мы послали за миссис Блэйд. Она указала нам несколько мест, куда Уилмэй любила ходить и где скорее всего могла находиться сейчас. Я решил, что мы поищем сначала там. Миссис Блэйд согласилась. Как и доктор, она начала беспокоиться. Бедная женщина не спала всю ночь и выглядела совершенно измученной.

Между тем утро выдалось великолепное: светило яркое солнце, дул легкий прохладный ветерок, и природа казалось такой прекрасной, как будто никто в мире не умирал и не страдал. Мы с доктором решили идти сначала к лесопитомнику, расположенному на гребне невысокого холма неподалеку от Синдена. Он направился к одной стороне гребня, а я к другой. Вскоре мы уже не видели друг друга, но могли перекликаться.

Я шел по извилистой песчаной тропинке. За первым же поворотом поиски закончились: навстречу по этой же тропе спускалась Уилмэй. Она несла большой букет диких роз, перевязанный лентой, которой она обычно украшала волосы. Толстый слой пыли лежал на ее маленьких кожаных туфельках, а руки были исцарапаны колючками ежевики. Ее лицо было бледно, но она улыбнулась, увидев меня, и назвала по имени.

— Уилмэй, — радостно воскликнул я, — бедная девочка! Наконец-то ты нашлась.

— Я шла домой, — сказала она.

— Мы очень беспокоились.

— Да, я об этом знала. Я бы не зашла так далеко, но мне нужно было прийти в себя. Потому и пришла сюда, где тихо и никого нет. Я больше так не буду.

— Все в порядке, детка. А теперь пойдем домой. Ты устала?

— Не очень. Я немного поспала, но взошло солнце и разбудило меня. Тогда я нарвала цветов. — Она протянула мне букет.

— Они прекрасны, — сказал я.

Она вложила букет в мою руку.

— Я хочу, чтобы вы отнесли их папе вместе с моей любовью. Я не увижу его больше никогда. Никогда… — Она говорила задумчиво и печально, но голос у нее не дрожал. Думаю что она просто заставила себя держаться из опасения расстроить нас.

Мы прошли несколько шагов, и я уже собрался сообщить ей, что доктор идет к нам навстречу с другой стороны склона, как вдруг она сказала:

— Эдвард, помогите мне!

Я подхватил ее в тот момент, когда она потеряла сознание, и уложил на траву. Я громко позвал доктора, и через минуту он уже присоединился к нам. Он склонился над Уилмэй и вскоре привел ее в чувство. Когда Уилмэй открыла глаза, она удивилась, увидев его.

— Я думала, это Эдвард, — сказала она.

— Я здесь.

— Вы меня извините, теперь я могу идти.

Но мы не позволили ей идти, и остальную часть пути я нес ее на руках.

Ближе к полудню приехала Берта, и я несказанно обрадовался ей. Она оставила свои светские обязанности, что само по себе было большой жертвой с ее стороны, но она оказалась готовой и к другим жертвам ради Уилмэй. Известие о смерти Филиппа она выдержала с большим самообладанием. Гораздо эмоциональнее она отнеслась к известию о том, что Уилмэй блуждала по лесопосадкам, «где не было никого». Оставшуюся часть дня она не разлучалась с Уилмэй, а после похорон Филиппа решила вообще завершить светский сезон в Лондоне и увезла Уилмэй за границу, к морю. Уилмэй полюбила Берту и не решилась противиться ее воле. Они пробыли всю зиму за границей, я на некоторое время составил им компанию, но вскоре вернулся в Лондон.

Молодость со временем забывает утраты и заново обретает силу, бодрость духа и ощущение радости бытия. Уилмэй вернулась в прежнее состояние, смотрела на жизнь яркими синими глазами, каталась на пони, училась плавать и даже фехтовать. Раньше она не интересовалась французским языком, однако теперь болтала на нем, причем весьма бегло.

— Сейчас она в переходном возрасте, — говорила мне иногда Берта. — Но со временем я начну подумывать о… — Берта делала многозначительную паузу. — Красота, четыре тысячи фунтов годового дохода и самая ласковая душа на свете. Она должна сделать хорошую партию.

— Тебе бы на аукционе работать, — заметил я. — Но имей в виду: в характере Уилмэй нет ничего светского.