Казимеж Тетмайер - Панна Мэри

Она думала, что и она может происходить из какого-нибудь княжеского рода. Библия упоминает столько княжеских родов! Разве она не может происходить от одного из них? Ах, если бы это можно было доказать! Она отдала бы за это четверть состояния! И, кроме того, ей, несмотря на весь ее культ денег, хотелось, чтобы отец оставил свои дела и жил на проценты.

С них было довольно. Последняя игра на акциях в компании с дядей Гаммершлягом принесла чуть не 3 миллиона. С прошлого года отец прибавил им на 50 тысяч в год. Так как она вышла замуж в Польше, где нет ни Шварценбергов, ни Эстергази, с них, действительно, было довольно. Доходы их и так были громадны… Как чудно это звучало, когда графиня Ванда Морская говорила, что не может в этом году ехать за границу, так как нужно вложить деньги в имение и денег не хватит. Как красиво сказала раз княгиня Люля Заславская, когда она проходила мимо витрины одного парижского ювелирного магазина и смотрела бриллиантовое колье:

«Ах! как оно мне нравится!»

Колье стоило только 20 тысяч франков, и что было делать, раз муж дал Люле на всю поездку в Париж, на два месяца, только 5 тысяч рублей. Мэри, у которой был открытый кредит в банке, хотелось купить это колье и послать его Люле, но все-таки она не сделала этого, боясь, что это выйдет неделикатно. Но когда они опять вышли на улицу, княгиня подвела ее к магазину и сказала:

— Знаешь что?.. не могу выдержать. Одолжи ты мне эти двадцать тысяч — для тебя они пустяки…

У нее была в эту минуту мина ребенка, который капризно захотел чего-то.

Брильянты она взяла, а денег не отдала, хотя прошел уже год, так как это случилось вскоре после свадьбы Мэри.

Но она так прелестно краснеет и улыбается и так красноречиво пожимает руку! И не странно, что ее называют «чудным бэбэ».

Но всего этого довольно. Кокетство, высший свет, все это может заполнить жизнь какой-нибудь Юле или Досе Блаудах, но не ей, Мэри Гнезненской, которая во времена Людовика XIV потрясала бы Францией, а во времена Клеопатры и Аспазии соперничала бы даже с ними. Не ей, Мэри Гнезненской, которая чувствовала в себе кровь Саломеи и Юдифи.

Она опьянялась, но опьянялся только ее мозг: сердце оставалось холодным.

Те господа, которые добивались ее благосклонности, не умели даже занять ее собою. Никто из них не носил более блестящего имени, никто не был красивее, стройнее, умнее и изящнее ее мужа.

Граф Чорштынский, должно быть, чувствовал это, и потому предоставил ей полную свободу. Он бы, наверное, очень удивился, если бы она ему изменила. Он бы имел полное право спросить, отчего она это сделала?

Измена мужу в голове Мэри не связывалась ни с какой этикой. Да вообще всякие принципы и убеждения, всякая этика были чужды ей. Точно так, как муж ее понимал поэзию, но не чувствовал ее, так и она понимала, что такое нравственность, но этой нравственности не было у нее в крови. Она попросту никогда и не приходила ей в голову. Этика не была одной из потребностей ее рефлексии. Она не думала о ней, потому что не помнила даже о ее существовании. Ее врожденной этикой было одно: избегай того, что может тебе повредить. Но «люби ближнего, как самого себя» — это было ей совсем чуждо. И это не было даже ее недостатком; скорее — недостатком характера.

Когда она думала о себе, она приходила к убеждению, что главный, основной фон ее души — нигилизм, и что ей это удобно.

Она любила музыку с энтузиазмом, но не уважала искусства; делала добро без сострадания; героизм, самопожертвование интересовали ее как христианские иконы образованного японца, но не как верующего. В глубине души, по настоящему она не уважала ничего. В ней не было ничего святого. Инстинкты, желания, склонности, страсти наполняли ее всю; она не чувствовала ни недостатка, ни нужды в какой-нибудь жизненной идее. Но за то ей хотелось впечатлений, и она поддавалась им с какой-то первобытною, стихийною силою.

И теперь, когда в Варшаву должен был приехать Стжижецкий (что Сарони — его псевдоним, она не сомневалась), ее воображение, то воображение, которое иногда приводило ее в состояние какого-то сомнамбулизма, до галлюцинаций и видений наяву, стало работать.

Мэри стала прясть пряжу мечтаний. Сначала она вспомнила всю историю их знакомства с первой минуты, потом все, что произошло от этого знакомства… И в то же время думала о своей теперешней жизни и о том, как она могла бы жить. И по мере того, как она вспоминала причины своей неудовлетворенности, тоска об иной жизни, жажда новых впечатлений стала охватывать ее душу. И ею овладевало беспокойство.