Однако ностальгический плач меня неизменно приводит в ярость. Странное дело! Я даже смолоду не был подвержен сильным реакциям, в мои же годы они неприличны, и тем не менее я лютею. Особенно когда разъясняют, что речь, разумеется, идет о невозвратных семидесятых. Пованивало, но сладко пованивало. А уж какая была развеселая, мощная клановая спайка! Было на кого опереться! Вот она, сильная рука, которая моет братскую руку. Вперед, мушкетеры конца миллениума! Один за всеми, и все за себя! Ах, если б не афганская бойня! Кой черт занес нас на эти галеры?
Определения — дело вкуса и состояния души. Но больше всего — физиологии. Похоже, и впрямь то был их бал, солнечный день, именины сердца. И так хотелось возможно ближе припасть благодарными губами к теплому вымени сверхдержавы. Сколь ни сильна была их привычка опасливо шевелить ушами, никто не услышал надсадных хрипов уже задыхавшейся эпохи. Воздух для них был чист и свеж (даром что выделял аммиак), и этот ароматный сезон казался незыблемым и надежным. Однокашник Валентин Бесфамильный, ушедший в московскую ЧеКа (так он называл свое ведомство — не без претензии и кокетства), при редких встречах всегда подчеркивал, что мы живем в правовом государстве.
Я никогда не вступал в дискуссии, а с ним и подавно — зряшное дело. Его компетентная организация славилась вескими аргументами. Проблеме уже не одно столетие. Чтоб жить-поживать в правовом государстве, надо иметь правовое сознание. Где ж его взять? Вот и новая эра, а нам до него — семь верст до небес.
Однажды Владимир мрачно заметил:
— После того как эта власть употребила нас всех под завязку, она обязана хоть жениться.
Я буркнул:
— С этим как раз — порядок. Отпраздновали золотую свадьбу.
Мы посмеялись. А между тем смеяться могли мы лишь над собою. К этому времени так нам промыли и вправили светлые наши мозги — всерьез полагали, что брачный союз будет и нерушим и вечен.
Ныне, когда его уже нет, нелепо предлагать его жертвам остаться на лобном месте истории памятниками своей слепоте, они хотят умереть победителями. Но чем я их зорче? Тем, что не стал оплакивать моей бедной жизни, перечеркнутой рукой командора вместе с моим же двадцатым веком? Тем ли, что знаю, что повторить его позорнее, чем его забыть?
И кто мне сказал, что ремейк невозможен? Россия — эпическая страна, стало быть, ей нужна трагедия. Мне и сегодня уже не требуется визионерской проницательности, чтоб обнаружить, как шаг за шагом кончаются игры в эгалитарность, как напружинивается все тверже под мятым демократическим платьем корсет фараоновой пирамиды и как безнадежно блекнут сердца.
Зачем оно, мое сострадание, тому, кто еще хранит свой обрубок, счастье свое, проклятье свое, горькую, благословенную память, ту, от которой я буду избавлен?
Оказывается, у госпожи Вельяминовой к моей рукописи — масса претензий. Причем — претензий принципиальных.
Случись такое в былое время, когда я ничем не отличался от ближних, я б гордо пожал плечами. Но обстоятельства изменились, и я был не только уязвлен. Я не на шутку разволновался. Некая старая гусыня сейчас поставила под угрозу интуитивную, но, как выяснилось, столь дальновидную попытку «оставить след». Будь ты неладна!
Старик Безродов, изнемогавший под грузом собственной информированности, мне рассказал об этой даме. Сударыня проживала в провинции. Когда она схоронила мужа, решила перебраться в столицу (мне повезло!), где давний друг пустился в издательскую деятельность и пригласил занять вакансию верховной жрицы, духовной силы и генератора идей — он был о ней высокого мнения. Видимо, на собственный череп сей просветитель не полагался.
Да, я был зол. И дело было не только в мальчишеском желании хоть как-то запечатлеть свое имя прежде, чем сам я его забуду. Я полагал, что дни и труды столь популярного адвоката достойны внимания читателя. С пренебрежением отнеслись не столько даже к произведению и автору, сколько ко мне самому.
Бог с ним, с моим искусством трибуна, с моим дарованием полемиста — нас много, неоцененных гениев. Но разве описанные дела и их фигуранты не характерны? Неужто же вам не любопытен такой кровоточащий пласт нашей жизни? А если к тому же подумать о том, что пик моей карьеры пришелся на славные советские годы, то эти записи обретают немалый документальный вес. Возьмите хотя бы «книжное дело», где я подошел к опасной грани.
Стоило только мне оступиться! Я уже видел, как возникают достаточно четкие очертания политического процесса. Мой бывший сокурсник Бесфамильный при встрече мне даже намекнул, что было б мудрей сослаться на занятость. Не брать на себя защиту парня, проходившего по скользкой статье. Он знал, что я избегал коллизий, в которых прощупывалась или угадывалась идеологическая подкладка. Думаю, этой моей ущербностью он объяснил себе раз навсегда несостоявшееся лидерство Алексея Головина. Однажды походя дал понять, что эскапизм идеологичен. И, между прочим, нисколько не меньше, чем общественная активность. Я усмехнулся и ответил, что «эскапизм» — мудреное слово. Много уместнее слово «лень». Он тоже усмехнулся, заметил, что я ленивец особого склада. В общем, мы оба усмехнулись и разом свернули с этой дорожки. Его совету я не последовал. А почему — объясню поздней.
Читать дальше