Леонид Зорин - Забвение

Он объяснил свое бездействие тем, что физически ощущает, как слабеет энергия его текста.

— Основа основ и начало начал — это энергичное слово. С годами его находить все труднее. Слово становится общеизвестным, вялым, обтекаемым, плоским. Вот почему и сходят с круга старые литературные кони. Но вы, насколько могу судить, еще не должны утратить потенции. Вы — дебютант. Для дебютанта письменный стол — как ложе страсти. Помню, когда я начинал, перо мое пенилось гормонами. Было как заряженный ствол, при этом курок всегда на взводе.

Безродова порой сотрясали подобные мятежные выбросы внезапно ожившего вулкана. Сказано явно еще не все. Он вооружен и опасен. Ствол угрожающе дымится.

Подумав, он дал мне добрый совет: снести свой могучий труд в издательство под строгим названием «Весы» — оно занимается проблемами, связанными с юриспруденцией. Видимо, имя его «Весы» лишь усеченный вариант первоначальных «Весов Фемиды».

Так я и сделал. А вдруг все склеится? Находим четкие аргументы против какой-либо затеи и тут же отбрасываем их в сторону. Пусть здравый смысл остерегает — значит, тем хуже для здравого смысла. Cosi fan tutti, так действуют все. Аз грешный поступил в том же духе.

Спустя положенный срок я узнал, что «Адвокатские сюжеты» читает госпожа Вельяминова. Безродов не преминул скаламбурить, сказал, что у тех, кто содержит «Весы», слово ее имеет вес. Оно — приговор высшей инстанции, уже не подлежащий кассации.

Занятно. Несколько лет назад, не зная еще о своем несчастье, я вынужденно завел блокнотик. Обычно я редко и неохотно делал заметки — но вот пришлось! Иначе рисковал упустить то, что надлежало запомнить — назначенную встречу, визит, дело, фамилию, соображение, какие-то важные подробности и непредвиденные обстоятельства. Так, неожиданно для себя, я пристрастился к перу и бумаге.

Необходимость стала потребностью. Я обнаружил немалый кайф в интимной связи с белым листом. Чем это кончилось, вам понятно — пополнил клуб «бывалых людей», делящихся житейским опытом. Не с глазу на глаз, не за рюмкой водки, а с помощью печатного слова.

После того как я узнал у Тимофея Аполлоновича, что ждет меня в недалеком будущем, можно говорить о предчувствии: оно-то и побудило меня хоть как-то сохранить свое имя. Когда моя участь станет известна узкому кругу моих приятелей, я больше не буду в их глазах еще одним поздним графоманом.

«Так вот в чем дело! — скажут они. — Наш Головин втайне от всех, как мог, спасал себя от забвения».

В юности мне доводилось слышать, что я «примагничиваю» людей. Есть-де во мне непонятный манок. «Чем-то блазнишь», — усмехалась мачеха. Слово «харизма» еще дремало, его разбудили значительно позже вестернизированные поколения. Но слово «лидерство» на глазах входило в моду, и на него уже появился устойчивый спрос.

В моем окружении очень часто его соотносили со мной. В чем был секрет, до сих пор неясно. Возможно даже, в немногоречивости, объяснявшейся антипатией к фразе и нелюбовью к бесплодным спорам — все это не слишком вязалось с выбранной мной адвокатской профессией. Считалось, со сталинской поры, что в сдержанности таится сила. Меж тем честолюбивые птенчики, преданные идее карьеры, отпугивали своей суетливостью.

Похоже, я выгодно выделялся на этом озабоченном фоне. На факультете крепла уверенность, что в недрах его растет вожак. Общества моего искали.

Но роль, которую мне навязывали, не отвечала моей природе. И если я сам себя удивлял, то как же я удивлял всех прочих! Что притягательнее власти даже над несколькими людьми и кто же сам от нее откажется? Известно, что лучше всего быть первым, хотя бы в деревне, а мне сулили, что я добьюсь первенства и в городе. Когда окружение убедилось, что тут не кокетство и не маневр, что я и впрямь отошел в сторонку, отношение ко мне изменилось. Оно забавно эволюционировало от уважения к разочарованности, от подобострастия — к симпатии. Людям приятны такие особи, отказывающиеся от конкуренции. Тот, кто готов был мне подчиниться, стремился теперь меня опекать. Почувствовать свое превосходство, в особенности столь неожиданное, всегда приятно. Еще приятнее — великодушно покровительствовать и с грустной улыбкой выговаривать предмету недавнего восхищения: «Ах, Головин, ты — наша боль».

И вместе с тем ко мне сохранялся слегка возбуждающий интерес — поклонники запросились в друзья. Сбилась самолюбивая стайка из четырех-пяти человек, советская потенциальная мафия. Это заставило меня и в ней держаться особняком. Нежность — беспримесную, сердечную — питал я лишь к одному из них. Володя чем-то был схож со мною, гулял, как кот, сам по себе. Но по более вульгарной причине — он часто тяжело запивал.