Леонид Зорин - Сансара

«Нам разный путь судьбой назначен строгой. Ступая в жизнь, мы быстро разошлись». Да, правда, правда, все так и было! И с темной печалью все эти годы кляну себя за то, что тогда так я и не нашел для него единственно необходимых слов, не обнял и не прижал к груди за то, что пришлось ему оживить в тех строчках, обращенных ко мне, невоплотившуюся мечту: «Но невзначай проселочной дорогой Мы встретились и братски обнялись».

…Кабы в тот вечер могли мы знать, что больше уже никогда не свидимся! Что встреча эта словно воздвигнет некий рубеж меж временами. Что начались роковые дни.

Уже в девятнадцатый день ноября, после загадочной, странной болезни, будто подстерегавшей его, будто укрывшейся в засаде и вдруг ударившей его в спину, ушел от нас царь Александр Павлович. Не в Петербурге, не в Царском Селе — кончина настигла его в Таганроге, она точно выманила его в чуждый ему бескрасочный круг, в маленький захолустный город, в скромный одноэтажный дом. Там оказался он беззащитен, там он и расстался с венцом, столь тяготившим его четверть века. И с этого дня пошла круговерть, и в ней, как в снежной безглазой вьюге, крошились чьи-то бренные судьбы — в солдатчине, в Сибири, в петле.

Возможно, кому-то покажется странным, что я ничего не знал о том, что ждет нас четырнадцатого декабря — заговор плохо хранил свою тайну, на нем лежала печать домашней, даже семейственной обстановки, а кто же особо таится в семье? Но это так: всем было ясно, что князь Горчаков не посягнет на основателя лицея.

Меж тем, уверенность заговорщиков, что их окружают лишь люди чести, друзья и братья, одна родня, которая не отдаст и не выдаст, была не столь уж и основательна — донос от Грибовского был еще в мае, были и другие свидетельства, Шервуд в июне двадцать пятого добился даже аудиенции. Тайное общество оберегал незримый участник этой драмы. И кто же был он? Сам государь.

Еще в двадцать первом, узнав о заговоре, он произнес: «Не мне карать…». Последний год царствованья необъясним, а странствия Александра Павловича по градам и весям и вовсе выглядят бегством от собственной осведомленности. Именно так — он знал, что ждет его, и знание это его убивало.

Смерть освободила царя от необходимости действовать и вместе с тем подтолкнула к действию наших отечественных маратов.

Каким невзрачным и неказистым глядится исторический день для очевидца и современника!.. Четырнадцатого декабря я направлялся в Зимний дворец, я должен был принести присягу новому нашему повелителю. Ехал я, помнится, по Галерной, ехал в карете цугом с форейтором из дома Бобринского, где жил, думал я о своем и попросту не обратил тогда внимания ни на толпившихся людей, ни на солдат — в английской столице я уж привык к уличным толпам. А размышлял я о том, как одет, как выгляжу, был в чулках и напудрен. При этом — единственный из камер-юнкеров, кто был в очках, а при дворе ношение очков воспрещалось как отступление от формы. Слава богу, благодаря гофмаршалу я получил на них дозволение — они мне стали необходимы.

Но уже в Зимнем дворце я понял, что дело серьезно — все были растеряны, хмуры, напряжены, молчаливы. Было достаточно лишь взглянуть на митрополита Серафима, на злого и мрачного Аракчеева, на бедную Александру Федоровну, нервно трясущую головой при доносившихся звуках картечи. Пожалуй, лишь сам Николай Павлович вел себя, как ему подобало.

Все вместе оставило впечатление чего-то случайного и невнятного. И, вспоминая в который раз кучки людей на Галерной улице, которым я не придал значения, я не могу не вздохнуть о том, как внешне будничны и незначительны события, на нас повлиявшие. Не то что величия, нет и намека на то, что это гремит история, и так легко разминуться с нею.

Бесспорно, то был обреченный замысел. После чреды бунтарских взрывов в конце восемнадцатого столетия, после заговора Екатерины, приведшего к гибели Петра Федоровича, и заговора придворной партии, прикончившей несчастного Павла, после пугачевской стихии, пронесшейся перекати-полем между обоими цареубийствами, после борьбы с Наполеоном, длившейся почти десять лет, сила отечественной энергии стала естественно убывать. Достигнув в двенадцатом году высшей точки, она стала дробиться и растекаться в разные стороны. Время соединить недовольство рабовладельцев и рабов в одном кулаке еще не пришло — оно было выбрано неудачно.

Да и в самом этом тайном обществе многое было от игры, прежде всего от игры в историю. Условились называть его обществом, хотя оно было и разнородно (что общего меж Трубецким и Пестелем?), условились называть его тайным, хоть тайного ничего в нем не было и лишь исключительное обстоятельство — личность царя Александра Павловича — дало ему возможность резвиться. Они и сами все понимали, но верили в конечный успех (история любит и пошутить — возможно, что если б на месте Северных неведомо как оказались Южные, дело могло бы и затянуться).