Леонид Зорин - Сансара

Еще поныне звучит в ушах ее задыхающийся голосок:

— Вы хороши собой непозволительно, и вы это знаете — это беда…

— Дашенька, — обрывал я ее, — об этом вам говорить не нужно. Мужчине не надобно снисхождение к его внешности, это пустое дело, мужчине нужна ваша любовь.

Она отзывалась еле слышно:

— Зачем вам любовь моя? Это — слова. Вы не сможете на нее ответить.

Я поразился столь ранней трезвости. И в ком же! Во вчерашнем ребенке! Я видел глаза ее, полные слез — минет несколько десятилетий, и я однажды прочту у Тютчева об этой «неравной борьбе» двух сердец.

Как часто приходилось испытывать это смущение и досаду! Нечего и нечем ответить. Хотя и щедра была судьба. Странное дело, сам я не стал искателем новых впечатлений и все же не раз вспоминал ту фразочку из пушкинской пьесы о Дон Гуане: «А живы будем, будут и другие». Так все и было. До встречи с Мари.

Дядя одобрил и мудрость Дашеньки и сдержанность своего племянника.

— Дорога тебя ожидает длинная. Солнце еще не вошло в зенит. На жизнь должен быть взгляд стратегический. Она такое же поле битвы, как Лейпциг или Бородино, и уж тем более как дипломатика. Даже случайное обстоятельство должно применяться к общей стратегии.

В том, как он прав, я сумел убедиться вскорости, в восемьсот двадцать первом, в крошечном городе, полудеревне (gemьtlich und lieblich!), укромном Лайбахе. Там проходил конгресс держав, объединенных в Священный союз.

В этом уютном уголке я был поглощен своими обязанностями и исполнял их со всем усердием. Но вот однажды в погожий день, прохаживаясь по единственной улице, я встретил самого государя.

В мыслях об Александре Павловиче и — что важнее — в том, как я чувствовал, было, признаться, много домашнего, несопоставимого с тем, кем был самодержец всей России. Но, каюсь, в этот миг мне предстал не небожитель, а старый знакомый.

Не в том было дело, что я ощущал его несомненную благосклонность — некая личная связь с царем была у каждого лицеиста. И Пушкин, считавший его гонителем, сделавшим его юность опальной, униженной постоянным досмотром, все же признал неоспоримое: «Он взял Париж, он основал лицей». Первой заслугой, как известно, царь не сумел распорядиться, зато вторая — всегда при нем.

Мы были к нему гораздо ближе, чем все наши сверстники в России. И ближе — не только строем чувств, мы попросту были его соседями. Случалось встречать его в нашем саду, а раз или два даже увидеть, как он торопится на свидание со старшей сестрою нашего друга — был среди нас один потомок сардинских патрициев Сильверий Брольо, так и тянуло назвать его шурином, но кто бы себе такое позволил?

Нет спора, Пушкин царя не жаловал. И часто не жалел для него язвительных слов и колких рифм. Отношения складываются по-всякому. Были они и у подростка с фактическим главою Европы. Думаю, что с первой же встречи это несходство положений сказалось не меньше несходства натур. Однажды гуляли мы по аллеям, радуясь солнечному дню, и вдруг увидели императора. Он стал нас расспрашивать о том, как постигаем мы науки и кто же первый средь нашей стайки. Пушкин ответил достаточно дерзко: «Первых здесь нет, Ваше Величество, все — вторые!». Это было неправдой, первыми были мы с Вольховским, мы изнуряли себя ученьем почти с фанатической одержимостью. Пушкин отлично об этом знал, но он, с его ненавистью к ранжиру, давал понять, что все тут равны, никто перед другим не отличен.

А суть была в том, что он не простил опустошительного похмелья: царь обманул его надежды — не изменил лица России.

Не скрою, что и я, в свой черед, не одобрял иных решений. Но — по причинам другого свойства. Я полагал, что наше отечество почти всегда упускает успех, купленный кровью его детей. Ни закрепить его, ни воспользоваться оно решительно не умеет! Тем боле это можно сказать о том, кто однажды вошел в Париж, поверг врага и спас континент.

Эта досада во мне осталась. И, стоя на главной улице Лайбаха, перед лицом своего государя, я думал о том же: как все изменилось, в сущности, за несколько лет! Союз монархов на наших глазах становится пышной декорацией. За нею — все те же враждебные чувства ложных соратников и друзей, все та же опаска и настороженность. Я уже понял — раз навсегда: мы никогда не станем своими.

С тем бoльшим волнением я смотрел на озабоченный царский лик. Он изменился с тех пор, как мы жили в почетной близости, рядом с ним. Я видел одутловатость щек, сильно поредевшие волосы и баки, наполовину седые. Его подбородок округлой формы слегка выдавался, вроде свидетельствуя его характер, но дело портил обрисовавшийся второй, напоминавший о скорой старости. А больше всего поразили глаза — чужие, печальные, отрешенные.