Ги Мопассан - Жизнь

И тут она начала, словно на исповеди:

— Отец мой…

Потом замялась, повторила еще раз: «Отец мой…»— и умолкла, смешавшись.

Он ждал, сложив руки на животе. Увидя ее смущение, он ободрил ее:

— Что это, дочь моя, вы как будто робеете; да ну же, говорите смелее.

И она отважилась сразу, как трус, который бросается навстречу опасности.

— Отец мой, я хочу второго ребенка.

Он ничего не понял и потому не ответил ей. Тогда она стала объяснять, волнуясь, не находя слов:

— Я теперь одна на свете; отец и муж не очень ладят между собой, мама умерла; а тут, тут…

Она произнесла шепотом, содрогнувшись:

— На днях я чуть не лишилась сына! Что бы со мной сталось тогда?

— Она замолчала. Священник в недоумении смотрел на нее.

— Ну, так чего же вы хотите?

— Я хочу второго ребенка, — повторила она.

Тогда он заулыбался, привычный к сальным шуткам крестьян, которые при нем не стеснялись, и ответил, лукаво покачивая головой:

— Что ж, мне кажется, дело за вами.

Она подняла на него свои невинные глаза и пролепетала в смущении:

— Да ведь… ведь… после того… вы знаете… после того, что случилось… с этой горничной… мы с мужем живем… совсем врозь.

Он привык к распущенным, лишенным достоинства нравам деревни и удивился такому признанию, но потом решил, что угадывает скрытые побуждения молодой женщины. Он поглядел на нее искоса с благожелательством и сочувствием к ее беде.

— Так, так, я понял вас. Вам в тягость ваше… ваше вдовство. Вы женщина молодая, здоровая. Словом, это естественно, вполне естественно.

Он снова заулыбался, давая волю присущей ему игривости деревенского кюре, и ласково похлопал Жанну по руке.

— Заповедями это дозволено, совершенно дозволено: «Только в браке пожелаешь себе мужа». Вы ведь состоите в браке, правда? Так не затем же, чтобы сажать репу.

Теперь она, в свой черед, не понимала его намеков. Но как только смысл их стал ей ясен, она залилась краской и разволновалась до слез:

— Ах, что вы, господин кюре? Как вы могли подумать? Клянусь вам… клянусь…

Она захлебнулась от рыданий.

Он был поражен и стал успокаивать ее:

— Ну, что вы, я не хотел вас обидеть. Я только пошутил немножко; почему не пошутить честному человеку? Но положитесь на меня, положитесь смело. Я побеседую с господином Жюльеном.

Она не знала, что ответить. Теперь ей хотелось уклониться от его вмешательства, которое могло оказаться бестактным, а потому вредным. Но она не посмела и поспешила уйти, пробормотав:

— Благодарю вас, господин кюре.

Прошла неделя. Жанна провела ее в томительной тревоге.

Как-то вечером Жюльен весь обед посматривал на нее странным взглядом, посмеиваясь, как всегда, когда бывал игриво настроен. Он даже слегка ухаживал за ней с чуть заметной иронией, а когда они гуляли потом по большой маменькиной аллее, он шепнул ей на ухо:

— Говорят, между нами мир?

Она не ответила. Она всматривалась в черту на земле, почти уже заглушенную травой. Это был след маменькиной ноги, и он стирался, как стирается воспоминание. А у Жанны сердце сжималось от тоски, ей казалось, что она затеряна в жизни, безмерно одинока.

— Я лично очень рад, — продолжал Жюльен. — Я только не желал навязываться.

Солнце садилось, вечер был теплый и тихий. Жанне хотелось плакать, хотелось излить душу другу, прижаться к нему и пожаловаться на свое горе. Рыдания подступили ей к горлу. Она раскрыла объятия и упала на грудь Жюльену.

Она плакала. А он в недоумении смотрел на ее затылок, потому что лицо было спрятано у него на груди. Он решил, что она по-прежнему любит его, и запечатлел снисходительный поцелуй на ее волосах.

Вернулись они молча. Он вошел с ней в ее спальню и провел у нее ночь.

Так возобновились их былые отношения. Он осуществлял их как обязанность, однако довольно приятную, она же терпела их как тягостную и мучительную необходимость, с твердым намерением прекратить их навсегда, едва только забеременеет вторично.

Но вскоре она заметила, что ласки мужа не похожи на прежние. Они стали, пожалуй, искуснее, но сдержаннее. Он обращался с ней, как осторожный любовник, а не как безмятежный супруг.

Она удивилась, стала наблюдать и вскоре заметила, что ласки его неизменно обрываются до того, как она может быть оплодотворена.

Однажды ночью она прошептала ему, уста к устам:

— Почему ты не отдаешься мне всецело, как прежде?

Он захохотал:

— Понятно почему, — чтобы ты не забеременела.

Она вздрогнула.