Ги Мопассан - Тимбукту

Бульвар, эта река жизни, кишел народом в золотой пыли заходящего солнца. Небо было красным, ослепительным; огромное пылающее облако бросало из-за церкви Магдалины вдоль всей улицы косой огненный отблеск, трепетавший, как горячий воздух, которым пышет от жаровни.

Веселая, возбужденная толпа двигалась в этом пламенеющем тумане, словно в апофеозе. Лица золотились, платья и черные цилиндры отсвечивали пурпуром; лакированная обувь отбрасывала яркие блики на асфальт тротуара.

Перед всеми кафе за столиками сидели люди; разноцветные напитки искрились в хрустальных бокалах, напоминая расплавленные драгоценные камни.

Среди посетителей, одетых в легкие костюмы темных тонов, выделялись два офицера в парадной форме, слепившей взоры блеском золотых галунов. Они болтали с безотчетной радостью, окруженные этой ликующей жизнью, этим лучезарным вечерним сиянием; они разглядывали толпу на бульваре, где мужчины двигались медленно, а женщины пробегали торопливо, оставляя за собою приятный и волнующий аромат.

Вдруг мимо них торжественно проследовал огромного роста негр с большим брюшком, одетый в черное; на фланелевом жилете у него блестели брелоки, а лицо отливало глянцем, словно начищенное ваксой. Он улыбался прохожим, улыбался газетчикам, улыбался сверкающему небу, улыбался всему Парижу. Он был так высок, что голова его плыла над толпой, и зеваки оборачивались, чтобы посмотреть ему вслед.

Внезапно он заметил офицеров и бросился к ним, расталкивая прочих посетителей. Очутившись перед их столиком, он уставился на них сверкающими и восхищенными глазами, рот его расплылся до ушей, и белые зубы заблестели, как лунный серп на черном небе. Оба военных изумленно смотрели на этого гиганта, словно вырезанного из черного дерева, не понимая, чему он радуется.

А он воскликнул так громко, что за всеми столиками послышался смех:

— Зд'авствуй, господин лейтенант!

Один из офицеров был батальонным командиром, другой полковником. Первый сказал:

— Я не знаком с вами, сударь. Что вам угодно?

Негр продолжал:

— Я очень любит тебя, лейтенант Ведье, осада Бези, много виног'ада, искал меня.

Офицер был озадачен, он пристально смотрел на него, роясь в воспоминаниях, и вдруг воскликнул:

— Тимбукту!

Негр засиял, ударил себя по ляжке и, захохотав во все горло, проревел:

— Да, да, господин лейтенант узнал Тимбукту, да, зд'авствуй.

Батальонный командир протянул ему руку, тоже смеясь от всей души. Но Тимбукту стал вдруг серьезен. Он схватил руку офицера, быстро наклонился и поцеловал ее, по негритянскому и арабскому обычаю. Офицер не успел этому воспротивиться и, смутившись, сказал строго:

— Ну, ну, Тимбукту, мы не в Африке. Сядь и расскажи мне, как ты очутился в Париже?

Тимбукту выпятил живот и затараторил:

— За'абатывал много денег, много большой есто'ан, хо'ошая еда, п'уссаки, много во'овал, много, ф'анцузская кухня, Тимбукту, пова импе'ато'а, двести тысяч ф'анков мне. Ха-ха-ха-ха!

Он корчился и ревел от смеха, а в его глазах светилась буйная радость.

Офицер, понимавший его странную речь, еще некоторое время расспрашивал его, а затем сказал:

— Ну, теперь до свидания, Тимбукту, мы скоро с тобою увидимся.

Негр тотчас же встал, пожав на этот раз протянутую ему руку, и, продолжая смеяться, крикнул:

— Зд'авствуй, Зд'авствуй, господин лейтенант!

Он ушел, так бурно жестикулируя от радости, что его принимали за сумасшедшего.

Полковник спросил:

— Что это за тип?

Батальонный командир ответил:

— Хороший парень и хороший солдат. Я расскажу вам о нем; это довольно смешно.

— Вы знаете, что в начале войны семидесятого года я был заперт в Безьере, который этот негр называет Бези. Мы были не осаждены, а скорее блокированы. Линии прусских позиций окружали нас со всех сторон, но находились вне досягаемости для артиллерийского огня; нас не обстреливали, а постепенно морили голодом.

Я был тогда лейтенантом. Наш гарнизон состоял из самых разношерстных людей: остатки разбитых полков, дезертиры, мародеры, отставшие солдаты. У нас было всего понемногу, даже одиннадцать тюркосов, неизвестно как и неизвестно откуда взявшихся. Они появились в один прекрасный день у городских ворот, изнуренные, оборванные, голодные и пьяные. Их отдали мне.

Я скоро убедился, что они не подчинялись дисциплине, всегда находились в бегах и всегда были под хмельком. Я пробовал сажать их на гауптвахту, даже в карцер, но ничто не помогало. Мои тюркосы пропадали по целым дням, словно проваливались сквозь землю, а затем являлись вдребезги пьяные. Денег у них не было. Где же они напивались? Каким образом? Чем?