Андрэ Стиль - Конец одной пушки

— Да, женщины в этой среде, — говорит Деган, — и еще больше в кругах деловой буржуазии — не похожи на своих мужей. Я их знаю… Мужчины цепляются за свои несгораемые шкафы, готовы глотку за них перегрызть и ненавидят рабочих, ненавидят вас, коммунистов. А женщины — я, конечно, не говорю о куклах и потаскухах, — но порядочные женщины, и особенно, пожалуй, верующие, способны иногда прислушаться к своему сердцу. Их может тронуть нищета людей. К числу таких женщин относится мадам Дюкен. Правда, из их кругозора как-то выпадают те явления, на которые реагируют их мужья. Немецкая или американская конкуренция приводит мужчин в бешенство. Но женщины мало что в этом понимают. Мужчин волнуют только вопросы, связанные с их делами, а женщин — то, что им подсказывает сердце.

Наступает молчание.

Чтобы прервать это тягостное молчание, Анри говорит:

— Ну, нам пора домой. Еще нужно приготовить рождественский ужин.

Дети не хотят расставаться с игрушками. Полетта и Анри снова чувствуют себя неловко.

— Верни Пьеру! — говорит Полетта и пробует отнять у дочки деревянного матросика.

— Не надо, я ей дарю! — говорит Пьер.

Правда, в его голосе не чувствуется особенной настойчивости, но все же он говорит и мальчугану, показывая на лодочку:

— И тебе тоже дарю.

— Что ты! Зачем? — покраснев, восклицает Полетта.

— Нет, нет, правильно, — прерывает ее Иветта. — Кстати, Пьеро играл в них, когда был еще маленьким, правда, Пьеро? А теперь он у нас взрослый. Теперь у него другие игрушки, которые больше подходят мужчине.

Анри хотел было поддержать Полетту, но Деган пресекает его возражения, положив ему руку на плечо…

— Ну что? Вы договорились? — спрашивает Полетту Анри, когда все семейство вышло из докторского дома.

— Еще как! Во всем решительно! Мне эта женщина нравится.

— Видно, ты сумела подойти к ней, а вот у меня неудача…

— Почему? Что-то не получилось?

Анри вдруг останавливается, видимо, вспомнив что-то сажное, и изо всей силы ударяет себя кулаком по ладони.

— Так все хорошо получилось, что я забыл самое главное! Забыл поговорить о сборе подписей…

— Хорошо, что хоть я не забыла твою утку, — шутит Полетта.

— Дорогая, мы больше не можем… — сказал Андреани.

Если бы они дожили до ста лет, он бы до последнего дня называл ее так. Но они не доживут до ста лет.

— Как хочешь, Даниель…

Карлотта боится — и себя боится, а главное, боится мужа: ведь он больше, чем она, способен сделать то, что задумал.

Они часто говорили о смерти. Сперва — не думая о ней серьезно, не веря в нее, как крестьянин из басни. У Карлотты вырывалось, как стон: «Даниель, лучше умереть!..» Но понемногу, просто оттого, что таяли последние гроши, они и в самом деле стали думать о смерти. Тут не скрывалось никаких великих идей. Не говорилось никаких пышных слов. Согласное молчание двух износившихся моторов. «Ах, если бы что-нибудь случилось с нами и мы бы ушли из жизни естественно, прежде чем скатимся на самое дно!» На дно чего? Тоже чего-то очень несложного.

На одно мгновение мелькнул луч надежды: возможность выбраться из трущобы, переехать в здание школы. Но мгновение это было таким кратким! Нашлось столько «но»! Где же было справиться со множеством препятствий. Выставить всем напоказ свою нищету ради того, чтобы покинуть дощатую лачугу и переехать в дом с настоящими стенами. А дальше что? Разве это спасет их? Стены не кормят. Стены имеют смысл только тогда, когда у людей есть пища, хоть немножко еды. Впрочем и еда не так уж много значит, если вы занимали когда-то место на более высокой ступени общественной иерархии. Правда, не на очень высокой… Задворки даже самого роскошного отеля как никак остаются задворками. Если вы были не на очень высокой ступени, по все же достаточно высокой, чтобы с тоской вспоминать об этом, — все время и в голове и в сердце какое-то щемящее ощущение, как вот у голодного сосет под ложечкой. Особенна если у вас была прекрасная вилла и вы в ней жили на покое, ничего не делая. Он наслаждался чтением, она вязала, и оба слушали музыку, настоящую музыку, сидя у приемника. За приемник, кстати сказать, заплатили очень дорого, хотелось купить самый лучший. Душевный голод тоже нельзя утолить, даже если переедешь в каменный дом, где будут прочные стены и всякие иные преимущества. Что там их ждет хорошего, если уже пришла нищета и надо протягивать руку за милостыней. А ждать помощи из того мира, который они только что открыли, из того мира, откуда, по-видимому, исходит луч света, — разве это не значит просить милостыню? Да и забрезжит ли для них надежда благодаря людям из этого мира? Благодаря Анри Леруа и его жене и той женщине, которая так мило вернулась в другой конец коридора, чтобы показать Андреани дверь Леруа, и открыла ее перед ним?.. Разве человек, который протягивает руку за милостыней, может надеяться? На что могут надеяться нищие, сидящие на углах улиц и на церковной паперти? Разве можно сказать «я надеюсь», когда в глубине души ты стыдишься своей надежды? Когда ты считаешь позорным зависеть от кого бы то ни было, и тем более от людей, стоящих ниже тебя. А ведь здесь идет речь именно о людях, стоящих на более низкой ступени, чем ты. А может быть, они с Карлоттой опустились еще ниже, чем самые бедные?