Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)

Я украдкой взглянул на молоденькую беглянку; она была в самом жалком состоянии духа, ее ручки, покрытые черными ажурными митенками, так и дрожали, лежа на коленях.

— Сударыня… — начал я.

К ней в то же мгновение вернулась способность говорить, и она произнесла:

— О, что вы должны думать обо мне!

— Сударыня, — сказал я, — что должен думать порядочный человек при виде юности, красоты и невинности в несчастии? Мне хотелось бы иметь право сказать вам, что я настолько стар, что мог бы быть вашим отцом. Но, к сожалению, я не могу сказать этого. Однако я сообщу вам нечто о себе, что будет иметь подобное же значение и успокоит ваше юное сердечко. Я влюблен. Не все английские тонкости мне известны, и потому я не знаю, следует ли мне говорить, что я люблю верно и неизменно. Есть на свете одно чудное существо… Я восхищаюсь им, я люблю его, я повинуюсь ему. Если бы эта девушка была здесь, она обняла бы вас. Представьте себе, будто она послала меня к вам, сказав: «Будь ее защитником».

— О, конечно, она должна быть мила, должна быть достойна вас! — кричала малютка. — Она никогда не позабыла бы женского достоинства, никогда не сделала бы и той ужасной ошибки, в которую я впала.

При этом голос бедняжки зазвенел на высокой ноте, и она заплакала.

Однако дело не пошло вперед: напрасно упрашивал я юную беглянку успокоиться и последовательно рассказать мне о своих несчастиях, она продолжала вести себя самым странным образом, то как благовоспитанная школьница, то как бедное создание, попавшее в фальшивое положение; выказывала то привитую к ней педантичность, то порывы горячей необузданной природы.

— Это просто было какое-то ослепление, — рыдая, говорила она, — я не понимаю, как я не видела тогда всего. Он не то… совсем не то… потом точно завеса у меня спала с глаз… О, это было ужасно. Но я сразу увидела, что вы то самое… как только вы вышли из кареты, я заметила это. Как она счастлива! И с вами я не боюсь ничуть!.. Нисколько… Я вполне доверяю вам.

— Сударыня, — заметил я, — вы с джентльменом.

— Да, да, это я и хотела сказать, вы — джентльмен! — вскрикнула она. — А он… он нет! О, как я встречусь с отцом!

Она открыла свое заплаканное личико и, трагически всплеснув руками, произнесла:

— И перед всеми моими школьными подругами я опозорена!

— О, дело еще не так плохо, — горячо возразил я, — вы преувеличиваете, дорогая мисс… Простите мою вольность, я еще не знаю вашего имени.

— Меня зовут Дороти Гринсливс, сэр. Зачем мне скрывать это? Боюсь, что мое имя войдет в новую поговорку, которая будет повторяться следующими поколениями. А я-то желала совсем другого! Право, в целом графстве не могло найтись ни одной молодой девушки, которой больше меня хотелось бы, чтобы о ней думали хорошо. И какое падение! О, Боже, какая я скверная, глупая девчонка! И нет никакой надежды! О, мистер…

Она прервала свою речь и спросила мое имя. Я не пишу собственное похвальное слово для академии, пожалуй, я поступил непростительно глупо, но я сказал ей мою истинную фамилию. Если бы вы сидели на моем месте и видели эту восхитительную девушку, еще совершенного ребенка душой и летами, если бы вы слышали, как она рассуждала, точно читая по книге, сколько юной пансионской наивности было в ее манерах, как невинно отчаивалась она, вы, вероятно, тоже сказали бы ей ваше имя. Она повторила его за мной.

— Я всю мою жизнь буду молиться за вас, — сказала она. — Ложась спать, я каждый вечер буду вспоминать вас, повторяя ваше имя.

Наконец, мне удалось заставить ее рассказать ее историю. Мои ожидания оправдались. Я услышал рассказ о школе, о саде, обнесенном стеной, о фруктовом дереве, скрывавшем скамейку, о встречах в церкви, об обмене цветами и обетами через садовую стену, о безумной подруге, служившей посредницей, о карете, запряженной четверней, о быстром и полном разочаровании маленькой юной беглянки… И теперь уже ничего нельзя сделать! В заключение она сказала, заливаясь слезами: «О, виконт де Сент-Ив! Кто бы подумал, что я могу быть таким слепым, гадким ослом!»

Мне следовало еще раньше сказать вам, что нас нагнали два форейтора, Роулей и мистер Беллами, то есть спутник мисс Гринсливс (однако я совершенно не помню, когда они подъехали к нам). Четыре наездника составляли что-то вроде нашего кавалерийского эскорта; они то скакали впереди кареты, то позади нее: Беллами время от времени подъезжал к окну и принуждал нас вступать с ним в разговор. Он слышал такие неласковые ответы, что я готов был пожалеть бедняка, особенно вспоминая, с какой высоты он упал, как недавно мисс Гринсливс бросилась к нему в объятия, пылая румянцем, сгорая от любви. Ну, судьба обыкновенно поражает людей недостойных. Теперь Беллами служил законным предметом моего сожаления и привлекал к себе насмешки своих кучеров.