Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)

— Пожалуйста, Шипшэнкс, — говорил Дэльмгой, — огласите небесный свод, — но маленький человек только сиял в ответ, он наслаждался вполне.

— Ваш друг обладает неистощимым капиталом остроумия, неистощимым, — повторял он.

Одно из двух: или мое остроумие истощилось, или холод заморозил его. Я не мог ни на минуту забыть, что на мне легкое бальное платье, кроме того, меня сильно клонило ко сну; есть мне не хотелось, но я с удовольствием выпил виски и, скорчившись, прилег под грудой пледов. Байфильд любезно укрыл меня. Не знаю, уловил ли аэронавт некоторую неуверенность в звуке моего голоса, когда я благодарил его; во всяком случае, он счел за нужное успокоить меня.

Я продремал весь день, в полусне я слышал, как Дэльмгой и Шипшэнкс что-то пели, как они шумели, а Байфильд старался уговорить их, но, по-видимому, безуспешно. Проснувшись, я увидел, что Шипшэнкс, свалившись на меня, жонглировал пустой бутылкой и показывал движения, какими бросают в море кабель.

Дэльмгой отер слезы, выступившие на его глаза от хохота.

Я, не подозревая, что безумие моих спутников могло быть опасным, перевернулся на другой бок и снова заснул.

Мне казалось, что я проспал всего одну минуту, когда меня разбудил страшный шум в ушах; голова моя болела и была так тяжела, точно ее наполнили свинцом. Кто-то громко звал меня по имени; я сел и увидел облитое ярким лунным светом, взволнованное лицо Дэльмгоя, указывающего пальцем на что-то. У моих ног лежал воздухоплаватель, раскинув ноги и руки, точно чудовищно большая марионетка. Через него наклонялся Шипшэнкс и смотрел вверх с веселой, одобрительной улыбкой.

— Вот ведь дело-то какое вышло, — объяснил Дэльмгой со вздохом. — Этот Шипшэнкс невозможен… Он не переносит виски… Мы решили, что будет весело выбросить балласт. Байфильд вышел из себя. Одним я горжусь: меня легко заставить опомниться. Шипшэнкс же не унимался и продолжал выбрасывать мешки с песком. Байфильд кинулся на него. Но было поздно… Шар все поднимался, становилось трудно дышать… Байфильду сделалось дурно. Шипшэнкс решил, что необходимо позвонить, позвать на помощь, схватил шнурок, дернул и оборвал его… Теперь «Лунарди» не может опуститься, черт возьми.

Я взглянул вверх. «Лунарди» преобразился. Его покрывал налет инея, блестевший как серебро. Все веревки и канаты были также словно облачены серебряным покровом или слоем жидкой ртути. Посреди этой блестящей клетки висел шнурок от клапана, на такой высоте, что его положительно нельзя было бы достать. Читатель, вероятно, простит меня, что я только вкратце упомяну о двух-трех минутах, которые и теперь во время кошмара мерещатся мне. Я качался над бездной тьмы, сжимая обледенелые веревки, я лез вверх и чувствовал, что каждую минуту могу соскользнуть в бездонную пропасть. Мне кажется, страшная боль в голове и невозможность свободно дышать побудили меня отважиться на эту попытку, вроде того, как зубная боль заставляет человека обратиться к дантисту. Я связал шнурок и спустился в корзину, затем открыл клапан, а свободной рукой вытер холодный пот, проступивший у меня на лбу.

Минуты через две у меня стало не так сильно шуметь в ушах. Дэльмгой наклонился над воздухоплавателем, из носа которого шла кровь. Байфильд стал дышать сильнее. Шипшэнкс спокойно задремал. Я не закрывал клапана, пока мы не погрузились в полосу тумана; без сомнения, «Лунарди» вышел из нее очень недавно; на это указывала изморозь, которая превратилась в сырость, осевшая на шар и его снасти. Наконец, мы, не поднимаясь выше, очутились в чистой, прозрачной атмосфере. Луна освещала бездну под нами, кое-где блеснула вода, потом эта картина снова исчезла. Теперь перед нами то вспыхивали, то потухали огоньки, я все чаще и чаще видел дым над фабричными трубами. Посмотрев на компас, я понял, что мы идем к югу, но над каким местом были мы? Я спросил мнение Дэльмгоя, он сказал, что шар над Глазго. Байфильд продолжал храпеть.

Я вынул часы, которые забыл завести; они остановились, показывая двадцать минут пятого, следовательно, утро приближалось. С минуты поднятия шара прошло восемнадцать часов, а Байфильд одно время полагал, что мы делали по тридцать миль в час! Пятьсот миль с лишком… Впереди блеснула серебристая черта; во мраке вырисовывалась светлая лента с резко очерченными краями. Море! Минуты через две я услышал прибрежный рокот… Пятьсот миль… Я стал снова рассчитывать, и мою душу наполнило восхитительное чувство успокоения. «Лунарди» высоко плыл над тенистыми гребнями прибрежных волн. Я поднял Дэльмгоя, сказав ему: