Роберт Стивенсон - Веселые ребята и другие рассказы

То же самое встречается в тысяче мест по всему побережью, и ни один мальчишка, вероятно, забавлялся, как и я, стараясь прочесть в этих знаках что-нибудь относящееся к нему и к любимому им существу. На эти-то рунические буквы дядя обратил теперь мое внимание, но с видимой неохотой, внутренне стараясь побороть в себе какое-то неясное чувство сопротивления.

— Видишь ты там эти буквы на воде, вон, около того серого камня? — спросил он. — Да?.. Ну, скажи, похоже это на буквы?.. Не правда ли, похоже?

— Разумеется, похоже, — ответил я, — я уже не раз это замечал. Вот тот знак похож на букву С.

Старик подавил глубокий вздох, словно он был разочарован моим ответом, а затем, таинственно понизив голос, промолвил:

— С, это означает «Christ-Anna».

— А я всегда полагал, что это относится ко мне, — сказал я, — меня зовут Charles.

— Так ты и раньше это видел? — продолжал дядя, не придавая значения моим словам. — Да, да… Но это неслыханно странно! Может быть, это было предначертанием и многие века ждало своего исполнения. Но ведь это ужасно!.. — И вдруг, оборвав себя на полуслове, снова обратился прямо ко мне: — А другого подобного знака ты не видишь? А?..

— Вижу, — отозвался я, — явственно вижу, вон там, в стороне Росса, другую букву, в том месте, где спускается к берегу дорога, — вижу букву М.

— М, — повторил за мной дядя чуть слышно и, немного помолчав, продолжал: — А что, ты думаешь, это означает?

— Я всегда думал, что это означает Мэри, сэр, — ответил я, невольно краснея, внутренне убежденный в том, что почти приступил к решительному объяснению.

Но каждый из нас следил за своим личным ходом мыслей, совершенно исключающим все остальное, и дядюшка и на этот раз, как мне показалось, не обратил внимания на мои слова. Он опустил голову и молчал; я мог бы подумать, что он вовсе не слыхал моих слов, если бы следующая фраза его не являлась в некотором роде отголоском моих последних слов.

— Я бы на твоем месте ничего не говорил об этом Мэри, это все пустяки, — заметил он и зашагал вперед.

Я молча последовал за безмолвствовавшим дядей, мягко ступая по торфяной тропинке, огибающей берег Аросской бухты. Я был несколько огорчен тем, что упустил столь благоприятный случай объявить дяде о моей любви; но в то же время я был еще более огорчен переменой, происшедшей в дяде. Он никогда не был таким, как другие люди, и еще того меньше тем, что называется «милый и любезный человек», но вместе с тем в нем не было, даже если принять во внимание худшие его стороны, ничего такого, что бы могло подготовить меня к столь странной перемене в нем. Невозможно было не видеть того, что положительно било в глаза, а именно, что у него было что-то на совести. Перебирая в уме своем слова, начинающиеся с буквы М, — «misery» — (бедность), «mercy» — (милосердие), «marriage» — (брак), «money» — (деньги), и другие, я вдруг с ужасом остановился на слове «murder» — (убийство). Я еще повторял в уме это ужасное слово и взвешивал его роковой смысл и значение, когда мы очутились на таком месте острова, откуда открывался вид на обе стороны: позади нас на Аросскую бухту и усадьбу с домом, и вперед, на открытый океан, к северу усеянный островами, а к югу совершенно синий и открытый до самого края горизонта. Здесь мой спутник остановился и пристально посмотрел на необъятный морской простор, а затем обернулся ко мне и коснулся своей рукой моей руки.

— Ты думаешь, что там ничего нет? — спросил он, указывая концом своей трубки вдаль. — Нет, говорю я тебе, человече! — крикнул он неестественно громко, как бы торжествующе. — Там густо лежат мертвецы! Словно водоросли!

Затем он круто повернулся, и, не проронив больше ни слова, мы вернулись домой.

Я страстно желал остаться наедине с Мэри, но это удалось мне не раньше, как после ужина, и то на самое короткое время, так что я едва успел обменяться с ней несколькими словами. Не теряя времени на пустые речи, я прямо высказал ей то, что было у меня на душе.

— Мэри, — сказал я, — я приехал в Арос с одной надеждой. Если эта надежда меня не обманывает, то все мы можем переселиться куда-нибудь в другое место и жить, не заботясь о насущном хлебе и важнейших удобствах жизни, а быть может, и настолько обеспеченными, что сейчас могло бы показаться безумным обещать что-либо подобное. Но, кроме этой надежды, есть у меня другая, которая гораздо дороже моему сердцу, чем деньги, — ты легко можешь догадаться об этом, — добавил я, немного помолчав.

Она молчала и смотрела куда-то в сторону. Это, конечно, не могло ободрить меня, но тем не менее я продолжал: