Алла Головина - Избранная проза и переписка

— Брось, брось, — сказала подруга нетерпеливо, — брось, брось. Чего тебе лично надо? Ты ведь не где-нибудь, а в Париже. А в своей России сдохла бы за это время раз четырнадцать. Если ты фригидная женщина, то это, разумеется, нормальное несчастье, но найди корень причины и вылечись. У меня есть знакомый психоаналитик, который живо разберется, какая у тебя такая тоска по родине. Талантлив, как собака.

Тамара покраснела.

— Да нет, — сказала она, — ведь корень причины, как выясняется, что я со своей колеи сорвалась, бросая Крым, и что же тут аналитик твой сделает?

— Подожди, — сказала подруга вдохновенно, — может быть, корень вот именно в Биле, а не в России или там Крыме, а ты связываешь, потому что вместе выехала и теперь не можешь ощущать полноту жизни, так как извращена, и тебе нужно вшивую обстановочку и снег, чтобы испытать страсть.

— Бог с тобой, — сказала Тамара уныло и чуть не плача. — Я говорю, что была огонь только потому, что веселая была и танцевать любила, а в Биля влюбилась идеально и жалела, что мой папа его не знает, и мои те, другие, подруги, и вообще.

— Провинция, — сказала подруга, уже со скукой, и порылась в сумке — там лежала телеграмма абсолютно рокового содержания.

Но Тамара не обращала внимания и рассказывала:

— Плыли, плыли, плакали, плакали. Биль хворал, горела нефть в соседнем трюме, была пробоина. Приплыли в Босфор. Стали под ледяные души — дезинфикация. Меховой воротник — к черту. Привезли на остров Халки в Мраморном море, положили на пол в какой-то семинарии, давали фасоль с хиной, будто бы заготовленную от лихорадки для Африки. Но у всех пошли болезни, утром приходили зуавы и спрашивали, есть ли больные, и уносили больных через плечо, и раз унесли Биля…

— Слушай, — сказала подруга с ложным оживлением. Я выехала в 23-м и прямо в Берлин. В Ленинграде был кошмар, но мы иногда страшно веселились. Я позвонила раз по телефону поэту Мариенгофу, и он мне спел мерзость в стихах. Так что советую тебе не обращать внимание на неприятности в детстве, а вспоминать, что повес ел ее. Разве ж это была сознательная жизнь?

— Я ждала, — продолжала говорить Тамара, — я ждала и думала, что все временно, и как у всех. Но посмотри, ты, например, несчастна только потому, что тебя Жерар бросил, а я это не могу считать достаточной причиной для несчастья.

— Что? — задышала подруга. — Не считаешь? Так ты же — дура и выродок, если не считаешь. Читай!

В телеграммке было сказано: «Хорошо, я приду к вам завтра, в последний раз».

— Ты вот страдаешь, а живешь, — бормотала Тамара, как во сне, — а у меня огня нет. Это мне кажется мелочью, — она оттолкнула потную руку подруги с телеграммой. — Я ведь мертвая, да и воскресать мне будет уже поздно, если что случится, и я снова через вши и снег попаду в этот ужасный порт с лошадиными трупами. Вроде Лазаря, которого и Христос не воскресит, потому что воскрешать нечего — и костей не осталось.

— А что Биль? — с негодованием спросила подруга.

— Биля унес зуав, — шелестела Тамара, пудрясь, — унес его зуав через плечо, и он лежал в бараке, пока не умер. Я к нему раз прорвалась и целовала, чтобы заразиться, а он лежал в розовой бумазейной рубашке с бритой головой, как приютская девочка, и звал тетю Пашеньку или Дашеньку (такое старомодное книжное имя), чтобы она ему дала горячую бутылку в ноги, а меня принял за девочку Кэт, с которою где-то встречался, и говорил мне по-английски: «О, Кэт, вы знаете, что нельзя так долго кататься на каруселях».

— Наверно, у него кружилась голова, — сказала подруга с жалостью.

— Потом я стала приютской девочкой взаправду, — бубнила Тамара. — Взяли меня в приют для русских детей, но не обрили, потому что я была самая старшая и сама помогала вычесывать младших девочек. О приюте не буду тебе говорить — это было Бог знает что. А потом я подавала блины в ресторане «Зеленый ресторан» и вышла замуж за русского журналиста и думала, что это на пока, чтобы как-то переждать. Безусловно, я уже была мертва, но этого не знала.

Дальше известно, — сказала подруга хохоча, — дальше — известно: действительно «на пока» вышла, потому что твой муж все-таки состоятельный француз и доктор, и хотя вы и плохо живете…

Не плохо живем, — перебила Тамара, — совсем не плохо. Он моего сына, как своего, любит, но я, оказывается, несчастна. Вот и все.

— Иди к психиатру, — сказала подруга, скучая. — А вот и твой Боба. Не говори ты ему таких мерзостей с детских лет.

Тамара встала. Между столиков продирался мальчик лет двенадцати, одетый для тенниса, холеный, беловолосый, хорошенький. Он подошел к столику и заговорил по-французски: